Особняк

Слава Горохов надел тапочки на босу ногу и отправился по малой нужде. Кто рано встает, тот Богу любезен, подумал он, глядя на пустынный двор и воробьев, деловито перелетающих с места на место. Всякая тварь Ему любезна, продолжал размышлять художник и вдруг поймал себя на неприязненном отношении к этим сереньким птичкам. А эти еще глупее, заметил он про голубей, мелкими индюками расхаживающих от одного мусорного бака к другому. Пока ты будешь башкой мотать и удивленно вокруг пялиться, они твою корку быстро прижидярят.

Оксана еще спала. Сегодня они в церковь не пойдут. Дома помолятся. Заказ большой. Времени нет.

Горохов подошел к муфельной печке и открыл дверцу. В ней стояли три чашки и два блюдца. Больше не входило. Все, решил он, с этой выдачи покупаем новую печку, камера нужна большего размера. Было одно "но". И эту-то печь он подключал напрямую из подвала (если вешать на счетчик, то никаких денег не хватит), а другая будет еще мощнее. Не дай бог, инспектор Госэнергонадзора обнаружит подключение. Даже страшно подумать.

Славик считал себя славянофилом, но на самом деле любил народ теоретически, а не таким, каков он есть на самом деле. Да и вряд ли Славик знал, какое оно, это "в самом деле", ибо любовь его простиралась не дальше собственных представлений о народе. Но пуще всего Горохов любил себя в народе, часто говорил о своей типичности как представителя народа, но если бы он углубился куда-нибудь дальше от Московской области, куда выезжал на этюды, и столкнулся с чем-то, что никак не вязалось с его собственными представлениями, то живо отвернулся бы от народа, обиженно надув губы. А в общем-то парень Горохов был неплохой, по мелочи не подличал, у менее удачливых собратьев по цеху заказов не отбивал, иногда помогал запойным деньгами.

Слава замесил глину в банной шайке, достал сигарету и сел перекурить. Он всегда так делал, переняв этот ритуал у старых, более опытных мастеров. То ли они собирались с мыслями, то ли такова технология. Черт ее знает, может, глина пропитаться хорошенько должна, хотя Славик так тщательно измельчил ее, протер почти в пуховую пыль перед замесом. Он курил, и в голове у него клубились неконкретные, но правильные мысли о том, что судить о народе надо не по тому, что он есть в данный момент, а по тому, о чем мечтает и к чему стремится. То, что грязи кругом навалом, то, что грязь эта в лице всевозможных рангов ворья висит на нем пудовыми лепехами, так русский народ, может, больше всего сам переживает и кручинится из-за этого.

- Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Истинно. - И приступил к делу.

Бросил шмат глины на круг, огладил его и запустил вкруговую, время от времени окуная пальцы в миску с водой, освященной накануне в церкви. Приходский священник удивлялся, зачем и куда Гороховы потребляют столько освященной воды, знал, что художники, но все равно представить не мог. А епвизы у Гороховых получались отменные. Со звоном. Не говоря уже о росписи. Все вручную. Никаких тебе голландских переводных картинок. По старинке.

Первая чашка не понравилась. Он безжалостно смял ее в ком, добавил материала, и круг снова завертелся, пошел. Теперь художник стал более внимателен, движения скупы и точны: все под рукой. В церкви не были два дня, списал он первую неудачу на недостаточное выполнение обряда, надо бы Ксеню разбудить.

Слава прошел в спальню и посмотрел на спящую жену.

Как ребенок, ей-богу, подумал он... Когда четыре года назад первокурсница Суриковского зашла случайно в церковь на Ордынке и увидела молодого человека, рассматривающего икону Святой Троицы, он сразу ее заинтересовал. Так не молятся. Так именно смотрят. Как художник. В скупом церковном освещении его лицо показалось Оксане, приехавшей с периферии девочке-ученице, донельзя одухотворенным и прекрасным. Именно одухотворенным и прекрасным. Чувствовалось, что для него в данный момент не существует ни церковных сводов, ни старух вокруг, ни случайно забредших туристов. Художник был один на один с работой безвестного автора, а может, с самим Богом.

Слава пожалел жену, не стал будить. Поставил на газ кастрюлю с водой для макарон. А пока закипит, решил выйти на двор. Он любил летом выкурить сигарету у подъезда, дождаться почтальона и первым взять пахнущую типографской краской новость. Особой радости при чтении о чужих бедах (а последнее время о них только и сообщалось) Горохов не испытывал, но быть в курсе любил. А потом соседи - они менялись. Договорились между собой и разделили на всех полтора десятка названий. Получалось не так накладно и на любой вкус. Славик любил читать первым. Иногда его опережал Дым Дымыч. Воронцов вставал рано по укоренившейся привычке начальника приходить на работу раньше подчиненных хотя бы на пять минут. Раньше, бывало, прихватывал часть прессы с собой. И жильцам она доставалась только вечером. Ругались, но так ничего сделать не могли. Воронцов таскал газеты в портфеле до возвращения домой.

Славик вышел на лестничную площадку и нос к носу столкнулся с Верой Дмитриевной. Свекла - так про себя называл он бывшую учительницу, за то что та багровела в минуты душевных волнений, - сейчас была совсем некстати. Разговаривать не хотелось. Но Вера Дмитриевна тут же вцепилась в рукав гороховской спецовки и притянула художника к себе:

- Вы представляете, нет, вы представляете, хамка! Я разговариваю с учеником, а она вешает трубку. Это хулиганство. Мало того что неизвестно где проводит ночи, так еще и трубки бросает. Впрочем, известно. И даже очень хорошо известно. Напротив Государственной думы, вот где. Все на продажу! Слава, вы будете свидетель. Посмотрите на мои руки. Это же форменные синяки.

- Я ничего не вижу, - попробовал отбояриться Горохов, но она потащила его к подоконнику, где больше света.

- У меня кожа нежная и все-все видно как на ладони, - убеждала она художника.

- Послушайте, Вера Дмитриевна, я ничего не видел...

- Но синяки-то вы видите?

- Покраснение.

- Покраснение? Да я жду, когда она меня во сне кипятком обварит. Пойдете свидетелем. Я участковому напишу. Она же женщина легкого поведения, перешла на шепот Вера Дмитриевна. - За это расстреливать надо.

- Во-первых, я при вашей ссоре не присутствовал во-вторых, кипяток... Вера Дмитриевна, кто теперь кипятком брызгается? Нанимают киллера, и за двести баксов он вас аккуратно в подъезде укладывает. Что же касается проституции, извините, не присутствовал, не знаю...

_ Как вам не стыдно, вам моего слова мало? Говорю, она меня убьет.

Слава начал терять терпение, тем более что в окне увидел, как почтальон приближается к лавочке, на которой сидели Краузе и Дым Дымыч, - сейчас им отдадут газеты, Воронцов заграбастает себе цветное приложение, и тогда жди его до вечера.

- Но за проституцию надо сажать или высылать на сто первый километр. Вы согласны? Вы же интеллигентный человек...

- Господь велел прощать.

- Прощать? Какой пример она подает? У нас же в доме дети! "Прощать"...

Внизу хлопнула входная дверь, и Слава заметил через окно, как к лавочке подошел каперанг Ребров в парадном. Разберут, самые интересные издания разберут, с тоской подумал Горохов. И нанесло же ее на мою голову, нет, это все оттого, что два дня в церкви не были.

- А знаете. Вера Дмитриевна, не все еще потеряно. Мария тоже до встречи с Иисусом блудницей была. А встретила - и вон все как повернулось.

- Хотите сказать, что у нас по Тверской у Думы Иисус ходит? - не удержалась атеистка.

- Я ничего не хочу сказать, - закипал Слава. - Одно знаю: Господь завещал прощать, а вы чуть ли не мировым судьей заделались. Разве сами без греха? Успокойтесь и лучше помолитесь за спасение души Земфиры. Вам же легче станет.

- Потакать легче всего, а если ваш Бог учит глаза на безобразия закрывать, так я и не стану верить.

- Жалко мне вас, Вера Дмитриевна. На что силы свои тратите! Кругом дел для честного человека невпроворот, угодных Господу дел, а вы тратитесь...