Меж двух миров, Некоторые аспекты чеховского реализма

Вводное "казалось" вполне заменимо союзными связками "словно", "точно", "как будто", "как бы", которыми, собственно, и создается ситуативное сравнение. Но в любом случае нарисованная картина ускользает от внутреннего зрения в силу абстрактности центрального понятия. Центром притяжения оказываются "бриллиантовые росинки", за которые цепляется сознание читателя в поисках чего-то конкретного и зримого. В целом образ остается в значительной степени неопределенным, сложным для восприятия. Как ни пытайся, а - трудно представить себе счастье, тем более - висящим над землей.

Это вступает в противоречие с тем, что говорил Чехов спустя год: "В описаниях природы надо хвататься за мелкие частности, группируя их таким образом, чтобы по прочтении, когда закроешь глаза, давалась картина" [П.1; 242]. Через С.27

десять лет он повторил почти то же самое: "Описание природы должно быть прежде всего картинно, чтобы читатель, прочитав и закрыв глаза, сразу мог вообразить себе изображенный пейзаж " [П.6; 47]. Как видим, в обоих случаях на первом месте оказывается требование зримости, пластичности описаний.

Писатель был здесь достаточно последователен. Фразы, подобные приведенной из "Драмы на охоте", оценивались Чеховым как надуманные, "литературные" и нередко становились объектом ироничного, почти пародийного обыгрывания. Невольно вспоминается похожий оборот из рассказа "Скверная история" (1882): "В воздухе, выражаясь длинным языком российских беллетристов, висела нега..." [С.1; 220].

Появление подобного выражения в произведении 1884 года объясняется экспериментальным заданием романа-фельетона, в котором писатель предпринял переоценку своего поэтического багажа, не оставив без внимания даже беллетристические штампы. Органичными эти экзерсисы делает форма повествования от лица Камышева, начинающего литератора, предъявленного в качестве создателя текста. Но на каждом шагу в стиле романа обнаруживается взаимопроникновение камышевского и собственно чеховского.

В дальнейшем текст произведения предлагает ситуативные сравнения другого типа:

"Урбенин встал, вытер салфеткой лицо и опять сел. Через минуту он выпил залпом стакан, поглядел на меня продолжительным, умоляющим взглядом, словно прося у меня пощады, потом вдруг плечи его задрожали, и он неожиданно зарыдал, как мальчик..." [С.3; 315].

Предположительная форма "словно" перестает здесь выполнять свои привычные функции, поскольку Урбенин действительно просит пощады. Изменение внутренней формы и значит - содержания обусловлено не сравнительным оборотом, а более широким контекстом, который и отменяет предположительность.

Оборот по существу предлагает реальное как предположительное. Или же маскирует действительное положение вещей, отсылая читателя к сфере верояностного.

С подобным эффектом мы сталкивались ранее, при самых первых чеховских попытках освоить ситуативные сравнения, в таких произведениях, как "Жены артистов" (1880), "Салон де варьете" (1880), "Суд" (1880). Но в "Драме на охоте" этот эффект приобретает особый смысл, попав в контекст намеренного умолчания о правде, осложненный стремлением героя-рассказчика намекнуть на истину, на совершенное им преступление.

Такое взаимодействие широкого или узкого контекста с ситуативным сравнением, меняющим в результате свое содержание и приобретающем однозначный подтекст, мы обнаруживаем в романе еще не раз: "В необработанном, но мягком и свежем теноре мое ухо, несмотря на веселый свадебный мотив, улавливает трудную, унылую струнку, словно этому тенору жаль, что рядом с хорошенькой Оленькой стоит тяжелый, медведеобразный и отживающий свой век Урбенин..." [С.3; 316]. С.28

Специфика подобных оборотов заключается в том, что говорящий, предлагая истинное толкование происходящего, не настаивает на нем, уклоняется от претензии на точное знание и как бы приглашает читателя поразмыслить над подлинными причинами, найти разгадку, которая, в общем-то, намеренно "положена" автором на самом видном месте.

Представляется, что по этому же принципу в целом построен камышевский роман - как загадка с очевидной, лежащей на поверхности разгадкой.

И возможно потому в тексте среди ситуативных сравнений доминируют формы рассмотренного типа.

Описывая состояние Оленьки, вдруг осознавшей ужас предстоящего брака, герой-рассказчик сообщает:

"Но тщеславная Оленька не радуется... Она бледна, как полотно, которое она недавно везла с теневской ярмарки. Рука ее, держащая свечу, слегка дрожит, подбородок вздрагивает. В глазах какое-то отупение, словно она внезапно чему-то изумилась, испугалась..." [С.3; 318].

Снова истина прячется за предположением.

То же - с использованием иной союзной связки: "Тот поцеловал... Оленька стиснула свои губы, точно боясь, чтоб их не поцеловал в другой раз, и взглянула на меня..." [С.3; 322].

Однако преобладают все же конструкции с союзом "словно": "Не говоря уж об этикете, который был оскорблен тут прежде всего, Оленька вышла из-за стола тотчас же после поцелуя, словно она рассердилась, что ее заставили целоваться с мужем..." [С.3; 323].

И, как правило, фразы, содержащие такие обороты, завершаются многоточием, подчеркивающим необходимость обдумать сказанное, выделяющим данный фрагмент.

Сравнение вообще излюбленный чеховский прием, и писатель нередко прибегает к нему в самые напряженные моменты повествования.

Порой сравнительные обороты разных типов оказываются в очень близком соседстве:

"Я привлек к себе Олю и стал осыпать ее лицо поцелуями, словно стараясь вознаградить себя за утерянные три дня. Она жалась ко мне, как озябший барашек, грела мое лицо своим горячим дыханием..." [С.3; 334].

Ситуативное сравнение и здесь скорее указывает на действительное положение вещей, чем - гипотетическое.

Это единообразие в использовании ситуативных сравнений, возможно, заметил и сам Чехов.

В следующем примере функция и внутренняя форма такого оборота уже иная: "Словно меня сильно избили палками, до того я чувствовал себя утомленным и замученным" [С.3; 361].

Совершенно очевидно, что перед нами другой вариант ситуативного оборота. К тому же Чехов попытался использовать конструкцию "обращенной" формы, чтобы выявить таящиеся здесь выразительные возможности. С.29

Исходной по-прежнему остается та часть оборота, в которой говорится о действительно происходящем, вторичной - гипотетическая, хоть она и оказывается на первом месте.

Но изменения все же произошли.

Гипотетическая часть сравнения оказалась в интонационно более сильной позиции, что повлекло за собой повышение удельного веса этой части оборота. В данном случае она доминирует отчасти еще и потому, что более зрима, вызывает хоть и несколько общие, но все же вполне представимые картины, тогда как вторая часть трактует о вещах, не создающих отчетливых зримых представлений.

Последнее ситуативное сравнение в камышевском романе восстанавливает прежнюю, преобладающую конвенцию и в известной мере проецируется на образ и судьбу "автора". О встревоженных следствием цыганах сказано: "Они слонялись из угла в угол, словно испуганные или ожидающие строгого вердикта" [С.3; 379].

Примерно в такой же, но уже - не гипотетической ситуации оказывается и Камышев, прибывший к редактору узнать о судьбе рукописи:

"- Опять я вас беспокою! - начал он, улыбаясь и осторожно садясь. Простите, ради бога! Ну что? Какой приговор произнесен для моей рукописи?" [С.3; 408].

За этим вопросом стоит, конечно же, не только авторское самолюбие.

Камышев с волнением ожидает, будет ли раскрыта его загадка, будет ли он изобличен как убийца.

Думается, нам удалось показать специфическую роль ситуативных сравнений в романе-фельетоне "Драма на охоте", их сложную связь с общим замыслом Камышева-романиста и - "человека с тайной", прячущего свои секреты в россыпи слов. Трудно утверждать со всей определенностью, но, быть может, именно последним обстоятельством объясняется преобладание среди рассмотренных конструкций формы "словно". В словах прячется тайна, там же - ее разоблачение.