Убежище

Они торопливо одевались, пока я молча сидела за столом. Потом как бы отпечатались на фоне нашей кухни, перепуганных громкими пьяными голосами соседей, жмущихся к своим плитам, серого неба за заливаемым бесконечным дождем закопченным кухонным окном. Дима басом кого-то успокаивал. Там уже смеялись, даже кто-то игриво взвизгивал.

***

А я вспомнила, как Феликс, после нашего первого и почти окончательного разрыва зимой, виноватый и притихший с ужасом и омерзением пробирался среди обитателей нашей квартиры, когда в первый и в последний раз за весь этот год навестил меня дома. На мою усталую после работы маму он тогда старался вообще не смотреть. Она же, напротив, не сводила глаз то с него, то с меня, словно сравнивала, проверяла на совместимость.

"Ну как он тебе, мама? -- спросила я, когда проводила его до остановки. -- Понравился?" "Барчук, - скривилась она. -- Ничего у тебя с ним не выйдет. Ты же у меня девочка заметная. Поищи еще. По себе. Этот -- не для тебя." Больше он к нам не приходил, мы перебрали несколько съемных комнат, но примерно в таких же коммуналках. Соседи немедленно ощетинивались на чужих. Феликс пытался их покупать подарками, выпивкой. Это помогало ненадолго. Я-то знала цену своим землякам, что раз в несколько десятилетий периодически сволакивались в северную столицу, называясь очередной сволочью. Больше всего в них Феликса поражало то, что они нас продавали милиции после получения с благодарностью взятки. А раз нет прописки в данном углу и свидетельства о браке, то нарушение и разврат. Только после того, как дядя Феликса прописал его в той самой своей бывшей комнате у Нарвских ворот, нас оставили в покое. Я лично обошла все шесть комнат и каждому предъявила паспорт Феликса с пропиской на развороте и мамино свидетельство о браке, не раскрывая. Там мы провели лучшие месяцы нашего разврата, пиком которого стали "особые отношения", как выразился Феликс.

Я навряд ли рискну когда-либо описать эти отношения даже намеком. У каждой влюбленной пары есть свои подобные секреты, о которых знают только двое на всей Земле, но которые и составляют, в сущности, неповторимость именно этой, а не другой связи двух тел и сердец. Но неужели он сам об этих откровениях поделился с любопытствующей Софьей Казимировной?..

Было очень страшно и упоительно, пока не настала первая размолвка. До сих пор не могу понять, почему она не стала последней. Это было где-то в конце февраля. Феликс куда-то вдруг пропал, и я решила сама позвонить ему на квартиру его дяди. Ленинград в те дни залепляли мокрые снега, а кони Клодта на Аничковом мосту становились похожими на доисторических чудовищ. Я с трудом закрыла за собой дверку ослепшей от налипшего снега телефонной будки, стянула зубами с онемевшей руки мокрую варежку, чтобы кинуть двошку. "Феликса? -- раздался приветливый женский голос. -- Одну секундочку. Он принимает ванну. Но вы не беспокойтесь. Он не был у вас не потому, что был с этой... Он действительно был на консультации у Антокольского. Не кладите трубочку. Он слышал звонок и сейчас выйдет. Вы слушаете?" "Да," - я до боли закусила пальцы. Сырой ветер распахнул дверку будки. Люди осторожно спускались по занесенной снегом лестнице подвального туалета. "Как мама? -трещала тетя моего кумира. -- Поправилась? Я вчера с ней проговорила всю ночь. Настаивайте, Диночка (Какая еще Дина? Эллу, что ли она так называет?..) Как только вы подадите заявление, она от него отстанет. Я не откажу себе в удовольствии ее лично известить. Другого пути просто нет! Просто нет... А я так мечтаю стать и вашей любимой тетушкой. Ага. С легким паром. Это Диночка." "Динуля? -- голос Феликса был таким незнакомым, что я вообще усомнилась, туда ли я попала. -- Тысяча извинений, но я снова не смогу попасть к вам сегодня вечером. Антакольский такой придира. Я переделал главу курсового в пятый раз, представляешь? Ты что молчишь? Обиделась?" "Немного, Феликс. Только ты зря извиняешься. Я тебя отпускаю. И на этот вечер, и на все последующие вечера, занятые у тебя с... этой... Можете подавать заявление или не подавать. И тетушке можно не беспокоиться и лично со мной встречаться..." "Что? -- глухо кричал Феликс. -- Это что...Таня? Тайка, родная, я тебе все..." На Невском и на Фонтанке исчезли все звуки. Двигались машины, о чем-то переговаривались через шоссе дворничихи, раззевая красные рты, но звуков не было. Только косо летели мокрые хлопья, залепляя мои горящие щеки.

"Мне так нравится, когда ты расстраиваешься, - вспомнила я слова Феликса как-то в постели. -- У тебя удивительно живой носик. Прямо хвостик какой-то, но я его очень люблю." По всей вероятности, с моим хвостиком на лице сейчас творилось нечто ужасное. Если учесть, что мои довольно наивные голубые глаза от злости всегда вдруг становятся яркосиними и сверкают, то не удивительно что на меня оглядывались даже равнодушные ко всему на свете ленинградские прохожие.

Потом вдруг настала удивительная легкость, как на улице после дантиста с кровавой ваткой во рту на месте удаленного со страшной болью зуба. Но я ошиблась. Ничего тогда не кончилось. Тут-то он и пришел ко мне домой. Разодетый, с цветами, с конфетами, виноватый и пришибленный. Я его очень любила, а потому и не вникала в тщательно подготовленное вранье. Простила и все. Снова начались наши удивительные ночи, а потом уже весенние прогулки, катание на лодке на Кировских островах, наконец море и Севастополь. И яйла...

***

Вот где были декорации! Ни в одном театре таких нет...

Не зря именно там, на самой вершине крымского кряжа и был пик нашей любви. Мы остановились на несколько дней у друзей Арнольдыча в Орлином и ходили с утра в походы то в Ласпи, а потом пошли вверх по ущелью с горным ручьем, водопадами и ледяными родниковыми ванночками все выше и выше, останавливась на каждой поляне, чтобы любить друг друга то на серых гладких скалах, то на сосновых иголках, то на прошлогодних листьях. Я карабкалась по камням или шла по лесу в одних брюках, обмирая от того, как он восхищается моей грудью, и без конца сгорала от желания очередной близости. В то время можно было так развлекаться -- в запретной зоне не было туристов, а местные жители тут бывали крайне редко вне сезона сбора грибов и ягод. Не было тогда тут ни насильников, ни просто хулиганов. На яйле -- вершине чуть не километровой высоты горного кряжа над Южным берегом, мы развели костер, запустили магнитофон и устроили древнюю оргию, вовсе освободившись от одежды. Ласточки до поздних сумерек носились со свистом над умопомрачительным обрывом, под которым двигались с взаправдишним ревом игрушечные машины размером с муравья, а мы все танцевали вокруг костра, чтобы снова упасть на мягкую душистую полынь и радовать друг друга изобретениями новых способов удовольствия. Ради всего этого стоило стерпеть и неизвестную мне Диночку, которая больше так и не всплывала, и, судя по всему, тоже отвернутую Эллочку. В конце концов, не они же были с ним на яйле!..