Мифогенная любовь каст (Том 2)

А царь между тем умирает.

Голос становится дряхлым, агонизирующим, захлебывающимся в собственном исчезновении. Но он еще вспыхивает, как уголья в догорающем костре. Слышны лишь отдельные слова:

Владыко... утешенья...

ложь... бояр...

Голод и мор... и труд и разоренье...

Но вот голос снова крепнет, переполняется даже умолкающим злорадством, словно бы ему сладко от перечисления собственных страданий:

Да! Ежели в тебе пятно единое.

Единое, случайное...

Тогда беда! И рад бежать - да некуда!

Душа горит, нальется сердце ядом

И тяжко... тя-яжко...

И мальчики... О, мальчики кровавые в глазах!

Чур! Чур! Не я твой лиходей!

Чур! Чур, дитя! Не я! Не я! Воля народа!

И вот вдруг льется "акафистный", вибрирующий, восходящий к невидимому куполу голос. Он выпевает медленно, словно поливая голову ароматным маслом:

Господи, ты не хочешь смерти грешника...

Поми-и-и-и-илуй

Душу прэступного царя Бориса!

В который раз звучит слово "преступный", произносимое как "прэступный". Но для людей, собравшихся в этой землянке, все, что людям мирного времени показалось бы преступлением, является привычным, ежедневным подвигом - делом спасения родной земли. Эти люди привыкли накидывать удавку, вонзать нож в тело, привыкли брать на прицел бегущего человека в нелепой длиннополой шинели, в дурацкой каске, и нажимать на курок. Они привыкли закладывать взрывчатку, пускать под откос поезда, поджигать и грабить склады продовольствия и боеприпасов, уводить лошадей, красть документы и деньги, отравлять воду, взрывать мосты, уничтожать телефонные линии, убивать связистов, военных врачей, офицеров, рядовых, генералов, полицаев, предателей... Они и есть та самая "воля народа", с которой напрасно пытался слиться несчастный царь Борис. Воля народа создала эти лица с мерцающими самокрутками в плотно сжатых ртах. Воля народа воплотилась в этих ушанках, в пилотках, сдвинутых набекрень. Воля народа отлила тела сильные и слабые, молодые и старые, одетые в гимнастерки и пиджаки. Воля народа дала им в руки гранаты и пистолеты, вложила в голенища сапогов финские ножи, научила их свистать по-разбойному и по-птичьи, научила тихому пружинящему шагу и веданию лесных троп, научила обходиться без жен и детей, жить в земле и сливаться с корявыми стволами деревьев.

Музыка тем временем начинает изображать некоторое просветление, как если бы внутрь царских палат упало большое солнечное пятно, и в этом дрожащем свете какие-то люди, видимо бояре, вводят мальчика - другого мальчика, тоже царевича, но пока что еще не окровавленного, пока что еще живого. Слышен слабый голос умирающего:

...Уйдите все. Оставьте нас...

Затем он обращается к ребенку, и в голосе проступает горечь отцовской любви:

Прощай, мой сын. Умираю.

Дитя, ты царствовать начнешь.

Мягко, словно бы от имени самой любви, он повторяет:

Сын мой. Дитя мое родное...

- С сыночком прощается, - шепчет Харась.

В землянку вошел вооруженный человек и, наклонившись к уху Яснова, сообщил, что вернулись Солодкий и Олесь Чиж, посланные на разведку в ближайший поселок, разузнать о прибывающих туда немецких частях. Яснов сразу вышел и встретился с разведчиками снаружи.

- Большой карательный отряд, и все по нашу душу, - сказал Солодкий. Обложили нас кругом. Как уходить-то будем?

- Можно б через реку, да сейчас разлив. В Мизрах для нас уже и виселички строют, - прибавил Олесь Чиж с усмешкой.

- А еще, сказывают, немцы чудить начали. Офицер приехал, всех к себе на допрос вызывает, а потом, после допроса, вводят в другую комнату - а там мертвый Ленин на столе лежит. Пантелеенко рассказывал: Ленин точь-в-точь как в Мавзолее, он в Москве-то не раз бывал. А Гурьиха еще того больше наговорила: мол, увидела Ленина и в слезы, а Ленин вдруг пошевельнулся и рукой ее, ласково так, по плечу потрепал: не горюй, бабка, мол. Но глаз не открыл и слова никакого не молвил.

В последующие дни посылаемы были еще люди на разведку, и все возвращались с неутешительными сведениями, что немцев много, что появился какой-то особенно жестокий эсэсовский командир по фамилии Глосс, который уже расстрелял подчистую несколько деревень по подозрении в помощи партизанам, что весь район блокирован и, видимо, начинается нешуточная охота на них. Снова говорили о том, что появились еще какие-то офицеры, которые по всем деревням возят "Ленина" и показывают его народу, и что дело это уже считается между людей дурным знаком, что там, где "Ленина" показывали, вскоре следом появляется карательный отряд и всех уничтожают.

"Немецкого "Ленина" повидать - к верной смерти", - приговаривали люди. Говорили еще, что этот "Ленин" на самом деле не кто иной, как младший брат Владимира Ильича, детский врач Дмитрий Ульянов, которого немцы взяли в плен в Крыму и теперь постоянно колют морфием, чтобы держать в летаргическом состоянии, и что готовится какая-то особенно жестокая публичная казнь, когда Дмитрий Ильич Ульянов будет замучен на глазах у народа, для устрашения советских людей.

- Немец гибель чует, со злобы и зависти особенно лютовать будет, качал головой умудренный Солодкий.

Яснов все чаще уходил один в лес, сидел на поваленных стволах, подставив лицо неуверенному солнцу ранней весны. Рука его механически листала страницы учебника английского языка, но он не читал больше учебник, вместо этого он прислушивался к чему-то. Затаившись, внимал лесным звукам, словно бы пытаясь прочесть в шепоте деревьев, в дальнем крике птиц, в стуках дятлов и вздохах болот некие указания, адресованные лично ему, командиру отряда. Много раз он со своими людьми уходил от врага, проскальзывал под носом больших воинских соединений, терялся, таял в лесах, хоронился на забвенных болотных островах. Чтобы добраться до такого островка, нужно знать болота как свои пальцы, любой же несведущий будет съеден трясиной, всосан в черное жидкое нутро внешне аппетитных полянок, имя которым - смерть. Как Стэплтон, натуралист и убийца из "Собаки Баскервиллей", Яснов любил эти гнезда в трясинах, считая, что ничто не защитит его людей лучше белорусских болот.