Клятва при гробе Господнем

"А что тебя сердит, князь?"

— Что? Хорош спрос! Да, что мы здесь делаем? Я не узнаю ни себя, ни князя Димитрия Юрьевича. Один только и оставался лихой князь на Руси, и тот начал теперь по монастырям ездить, завез нас в эту глушь и растобарывает с ханжой, старичишкой, на которого прежде и не взглянул бы.

"Тебе не нравится Заозерский?"

— Неужели тебе он нравится? Чем этот князь отличается от богатого смерда? Где он бывал, что видел? Чем может похвалиться? Только что монахов кормить, да о Писании толкует и сам на поварню заглядывает. Без него баба горшка щей в печь не поставит. Заметил ли ты, что у него подле стола, на стенке, висит большой ключ? Это ключ от его княжеского погреба. Вчера он приводил какие-то слова из духовной… какого бишь князя…

"Ведь он и твой предок был, этот князь — как же ты его не помнишь?"

— Что мне от этих предков, когда они мне ни в кармане, ни на земле ничего не оставили… Да, вспомнил: какого-то Мономаха! Ты расхохочешься, Сабуров, что этот Мономах, монах, заказывал детям в духовной: "В дому своем сидя, не ленитесь, но за всем сами смотрите; не зрите на тиуна, ни на других, чтобы не посмеялися пришельцы ни дому, ни столу вашему". Слова эти так забавны, что я заставил Заозерского повторить их раза три и затвердил.

"И по завету предков Заозерский смотрит сам за погребом и за горшками в печи? Ха, ха, ха!"

— Всего непонятнее: как он умел облелеять нашего князя? Тот с ним не расстается, глядит ему в глаза, не наслушается его речей и совсем почти не говорит со мною.

"И со мною.Он сделался печален, уныл, мрачен. Знаешь ли что? Заозерский совсем не так прост, как кажется: он старик плут!"

— Да, плут.Ты догадываешься?

"И ты?" — Они взглянули друг на друга, как будто не смея сказать угаданной ими друг у друга мысли.

— Его женят! — шепнул наконец Чарторийский.

"Да его обабят! — промолвил также Сабуров, — и тогда плохо нам будет…"

— Не в добрый час пустились мы в эту дорогу — не тем она будь помянута!

"Ты любишь эту поговорку, князь?"

— Дедушкина.Только у меня и наследства, что добрый меч дедовский, да несколько поговорок, как, например, эта: помути, Боже, народ, накорми воевод!

"Да — когда наш князь сладит с этим стариком — прощай наши веселые гулянки, лихие забавы! Нашего князя постригут и пойдет род маленьких монахов, как боголюбивый княжич Андрюша".

— Впрочем, боярин… Черт побери — что за девка! Кровь с молоком! Только я не люблю белобрысых…

"Ну, что в ней хорошего: она слишком сухопара; мне давай дороднее! Вот моя красавица, когда поперек руками не обнимешь!"

— Да ведь ты не князь Долгорукий! Нет! что ни говори, а за одни глаза этой пустынницы можно полвека отдать. Что за глаза, Сабуров! Не дивлюсь, если у Димитрия Юрьевича сердце ретивое с места они сшибли!

"Глаза, глаза! Я охотник не до глаз, но до румяных щек, а наша монахиня-княжна совсем не румяна. У нея краска, как роза; настоящий румянец должен походить на красный мак".

— Однако ж, если он женится на ней — ведь издохнешь с тоски, Сабуров! Уговаривай князя поскорее уехать в наш благословенный Углич. Ох! если бы теперь пуститься нам в Москву, либо в Звенигород! Ведь уж там началась свалка — была бы работа мечу дедовскому!

"Ты, кажется, имеешь сведения верные об этом, князь Александр?"

— Я? нет! Я так думаю по рассказам этого новгородца, которого видал у тебя в Угличе, а вчера нечаянноьздесь встретил.

"Встретил?" — с беспокойством спросил Сабуров.

— Да, — отвечал Чарторийский, не заметив его беспокойства. — Ты не видал его разве? — продолжал он.

— Нет.Да, зачем он здесь?

"Стану я спрашивать! Ведь эти новгородцы везде шатаются и все знают…"

Разговор прерван был приходом Шемяки. Собеседники остановились. Шемяка был задумчив, лицо его бледно.

"Поди, — сказал он, обращаясь к Сабурову, — и спроси у князя: могу ли я его видеть теперь?"

Сабуров пошел. Шемяка, без мыслей, казалось, смотрел в окно. Чарторийский осмелился начать разговор,

— Вот на счастье наше, морозы, и снег повалил. Если три дня пойдет он так, то можно будет лихо прокатиться до дома.

"Да, мы скоро поедем…"

— Право, князь? — сказал весело Чарторийский, но угрюмый взор Шемяки остановил его. — Прости меня, князь… — продолжал он.

"Оставь меня, любезный мой товарищ и друг — я теперь не в состоянии ни шутить, ни смеяться, ни говорить, ни думать…"

— Князь! не для одного смеха и радости Бог дал мне душу, но и для того, чтобы делить печаль друзей моих…

"Знаю, знаю, уверен в этом, но…"

Сабуров возвратился, донося, что встретил князя Заозерского, шедшего к Шемяке. Вслед за ним вступил Заозерский. Он нес на руках небольшую книгу.

— Ты угадал мое намерение видеть тебя, любезный гость, — сказал Заозерский. — И знаешь, зачем шел я к тебе? Как сборщик на церковь Божию, ктитор двух монастырей, предложить: не угодно ли будет тебе пожаловать что-нибудь на сооружение нового придела в Спасокаменской обители.

"Охотно, охотно, князь! — отвечал Шемяка, — сколько ты назначишь…"

— О, нет! что тебе Бог на сердце положит, то и пожалуй.

Сабуров и Чарторийский между тем вышли. Шемяка взял книгу и казался в замешательстве, Заозерский смотрел на него с удивлением. Шемяка кинул книгу на стол и бросился обнимать старика.

— Что с тобою сделалось, князь? — спросил Заозерский беспокойно.

"То, что от одного слова твоего, князь, зависит вся судьба моя. Я решился — реши ты! Если бы я говорил с ханжою, или коварным князем каким-нибудь — может быть, я был бы осторожнее. Но с тобой говорить хочу я, как с самим собою! При первом взгляде на тебя, казалось мне, что я вижу в тебе родного, отца — князь! будь мне отцом! От твоего слова все зависит!"

— Любезный гость мой! что ты говоришь? Боюсь ошибиться…

"Ты не ошибешься — да, не ошибешься!"

— Неисповедимы судьбы Божии! — сказал Заозерский, крестясь.

"Да, неисповедимы! Надобно было мне бежать от свар и смут княжеских, бежать сюда, узнать тебя, увидеть ее! Князь Димитрий Васильевич, отец мой родной! прости меня — она будет со мною счастлива — не гонись за славой и богатством! Знаю, что она достойна венца великокняжеского — требуй его, скажи, ты увидишь… я готов и его добывать…"

— Душа добрая, душа пылкая, юноша по сердцу моему! обдумал ли ты все это?

"Я не в состоянии ни о чем думать. Знаю только, что если ты не отдашь ее за меня, то я сейчас еду, и не в Углич мой, но в Москву, в Москву, на битву, в бой — за брата, против брата — кто первый начнет, тот будет мой товарищ!"

— Бурный порыв юности! Да, таким я всегда представлял его себе — таков он и есть! — сказал Заозерский. — А что теперь мне делать? Вразуми меня, Господи!

"О, я знал, я предчувствовал, что мне суждена везде горькая участь, что я не стою ее, что мир благочестивого рода вашего возмущу я собою, что не мне владеть этим ангелом Господним…"

— Что ты говоришь, князь! Не греши: человека называть ангелом!

"Да неужели ты думаешь, что она человек? Но, кончено, и больше ни слова! Князь Димитрий Васильевич! прощай — спасибо тебе за хлеб за соль, спасибо за то, что ты указал мне, как и в этом треволненном свете можно быть счастливу. Ну! душа моя забудет, отдохнет…"

— Да, постой, постой! Ох, какой это бешеный народ-прости меня… Князь! дай мне одуматься…

"Тут нечего думать! Говори, если еще не сказал ты довольно ясно".

— Я не привык поступать так, князь Димитрий Юрьевич! Благословясь и подумавши начинают такое важное дело…

"Да, разве не благословение Господне святое чувство это, которое ощущаю я в сие мгновение к твоей дочери? Не показывает ли оно, что Бог соизволяет на мое счастие? Осталось за нами, за людьми! Чего еще тебе надобно? Послов, сватов? А! так и ты подвержен человеческим слабостям, тщеславию, гордости? А я думал видеть в тебе совершенного человека!"