Некуда

– Я верю на слово вашей матушке, – с достоинством сказал надзиратель, – и прошу вас собраться.

Варвара Ивановна взяла сына в спальню, дала ему пачку ассигнаций, заплакала, долго-долго его крестила и, наконец, вывела в залу. Здесь арестант простился еще раз с матерью, с отцом, с лакеем и дрожащими ногами вышел из дома.

Долго они ехали молча в открытых дрожках надзирателя, наконец, тому надоело это.

– Послушайте, – сказал он, – мне жаль вашу мать: я сам имею детей. Если вы можете скрыться из Москвы, я пущу вас и скажу, что не нашел вас дома. А между тем все это кончится и вы возвратитесь.

– Вы! вы меня пустите?

– Да, пущу. Со мной не было понятых. Если вы дадите слово удирать отсюда подальше, я пущу вас.

– О, клянусь вам.

– Не клянитесь, я и так поверю.

– Я уеду в Рязань.

– Ступайте.

– Только нет подорожной.

– Какой вздор. Были бы деньги. Возьмите вольных у Рогожской.

Сергей Богатырев предложил надзирателю ассигнацию, от которой тот благодарно отказался, потом спрыгнул с дрожек, взял первого ваньку и запрыгал к Рогожской.

– Что? – спросила Варвара Ивановна мужа, когда надзиратель вышел с Сережей за двери.

– Пропадет теперь.

– Нл, теперь нюни: «пропадет», – передразнила Варвара Ивановна.

– Господа! – крикнула она студентам, войдя в комнату сына. – Вы видели, что было с Сережей? За это я вам обязана: вчера была сходка, а сегодня арестант. Прошу вас оставить мой дом.

Студенты только этого теперь и желали.

– А вы у меня ни во что не смейте мешаться, – пригрозила она стоявшему посреди залы мужу, – не смейте ничего рассказывать: Серж через три дня будет в Богатыревке.

– Ка-а-к?

– Т-а-а-к, как вы не знаете, – проговорила Варвара Ивановна, отходя в свою комнату.

И Алексей Сергеевич до самого рассвета простоял в зале.

Обстоятельства совершенно смутили его.

Вечером в этот же день были три сходки, на которых толковали о внезапном аресте Сергея Богатырева и всячески допытывались, кто бы мог донесть о богатыревской сходке.

– Из наших никто; за это можно ручаться головою! – кричали несколько молодых голосов.

– Так кто же? Кто? Нужно знать доносчика.

Кто-то громче других произнес имя Райнера.

– А в самом деле, кто он? Кто этот Райнер?

– Что он?

– Зачем он здесь?

– Зачем он на сходках?

Ни на один этот вопрос никто не умел дать ответа.

– Кто ввел его?

– Доктор Розанов, – отвечал кто-то.

– А что такое сам Розанов?

– Он знакомый маркизы, его многие знают.

– Вытребовать Розанова, вытребовать Розанова! – закричало несколько голосов.

– И судить его.

– За что судить? Пусть объяснится.

– Где ж собираться?

– У маркиза, послезавтра, у маркиза.

– А завтра там?

– Ну да, только одни свои.

Завтра уже во всех либеральных кружках Москвы заговорили о бывшей у Богатыревых сходке и о последовавшем затем внезапном аресте молодого Богатырева.

Не очень чуткое ухо могло легко слышать, как при этих рассказах вполголоса поминалось имя Райнера.

Содержание этих полголосных рассказов, вероятно, было довольно замысловато, потому что доктор, услыхав один такой разговор, прямо объявил, что кто позволяет себе распускать такие слухи, тот человек нечестный.

Теперь доктор догадывался, каких от него потребуют объяснений, и собирался говорить круто и узловато.

А в эту ночь была еще сходка, после которой, перед утром дня, назначенного для допроса Розанова, было арестовано несколько студентов.

Из этих арестантов уже ни один не соскочил с полицейских дрожек и не уехал на вольных в свою Богатыревку.

Глава тринадцатая

Delirium tremens

[56]

Новые трепетания не успокоивались. Москва ждала скандала и чуть не дождалась его.

Утром одного дня Арапов вышел из своего дома с Персиянцевым, взяли извозчика и поехали ко Введению в Барашах.

Они остановились у нестеровского дома.

– Ступайте, – сказал Арапов, тревожно оглядываясь и подавая Персиянцеву из-под своей шинели тючок, обшитый холстом.

– А вы? – спросил Персиянцев.

– Я подожду здесь: всюду надо смотреть.

Персиянцев вошел на чистый купеческий двор и, отыскав двери с надписью «контора», поднялся по лестнице.

Посланный им артельщик возвратился с Андрияном Николаевым.

– От Розанова, – сказал Персиянцев.

– А! милости прошу, пожалуйте, – воскликнул центральный человек. – Как они, в своем здоровье?

– Ничего, – отвечал, краснея, непривычный ко лжи Персиянцев.

– Давно вы их видели?

– Вчера, – отвечал, еще более краснея, Персиянцев. – Вы получили вчера его письмо?

– Получили-с, получили. А это что: товар?

– Да.

– Сколько же тут?

– Триста.

– Что ж, поскупились, али недостача? – шутил центральный человек и, взяв тючок из рук Персиянцева, пригласил войти далее.

Проходя третью комнату конторы, Персиянцев увидел Пармена Семеновича, любезно беседовавшего с частным приставом.

– Андрияша! чайку не хочешь ли? – спросил Пармен Семенович.

– Нет, Пармен Семенович, только что пил, – ответил, проходя, центральный человек.

– Дей Митрев! – крикнул он, сев за конторку и усадив Персиянцева, несколько растерявшегося при виде частного пристава.

Показался артельщик самого древнего письма.

– Положь-ка эту штучку, да завтра ее в низовой посылке отправь Жилину.

– Слушаю, – ответил Дей Митрев и унес с собою тючок в кладовую почетного гражданина и 1-й гильдии купца Нестерова.

– Будет исполнено, – сказал Персиянцеву центральный человек, и они простились.

Проходя мимо Пармена Семеновича, Персиянцев раскланялся с ним и с частным приставом.

– Кланяйтесь господину доктору, – сказал опять Андриян Николаев Персиянцеву у порога.

Арапова не было у ворот.

Персиянцев глянул туда, сюда – нету.

Он пошел один.

Но не успел Персиянцев сделать несколько шагов, его нагнал Арапов.

– Что? – спросил он мрачно.

Персиянцев ему рассказал все, что мы знаем.

– А где это вы были? Я вас не видал за воротами. Я сидел в трактире, оттуда виднее. Я видел, как вы вышли.

– Ну, – говорил Арапов, усевшись дома перед Персиянцевым и Соловейчиком, – теперь за новую работу, ребята.

День целый Арапов строчил, потом бегал к Райнеру, к Рациборскому. Правили, переправляли и, наконец, сочинили что-то.

– Теперь чертъ, Соловейчик, – сказал Арапов.

И Соловейчик стал чертить.

За полночь Соловейчик кончил свое ковырянье на литографическом камне, сделал вальком пару пробных оттисков и ушел из квартиры Арапова.

На Чистых Прудах становилось скучновато. Новостей эффектных не было. Маркиз жаловался, что сходка топчет в его комнате полы и раздавила зубную щеточку накладного серебра.

Самым приятным занятием маркизы было воспитание Лизы. Ей внушался белый либерализм и изъяснялось его превосходство перед монтаньярством. Маркиза сидела, как Калипсо в своем гроте; около нее феи, а перед ними Лиза, и они дудели ей об образцах, приводя для контраста женщин из времени упадка нравов в Риме, женщин развратнейших дней Франции и некую московскую девицу Бертольди, возмущающую своим присутствием чистоту охраняемых феями нравственных принципов.

Глава четырнадцатая

Московские мизерабли

В ряду московских особенностей не последнее место должны занимать пустые домы. Такие домы еще в наше время изредка встречаются в некоторых старых губернских городах. В Петербурге таких домов вовсе не видно, но в Москве они есть, и их хорошо знают многие, а осебенно люди известного закала.

Пустой дом в губернии исключительно бывает дом или спорный, или выморочный, или за бесценок взятый в залог одуревшим скрягою. Встречаются такие домы преимущественно в городах, где требование на помещения относительно не велико, доход с домов не верен, а обыватель не охотник ни до каких затрат на ремонт здания. Но страннее всего, что встречаются такие домы и в нашей оригинальной столице, и даже нередко стоят они среди самой густонаселенной местности. Кругом битком набито всякого народа, а тут вдруг стоит дом: никогда в его окнах не видно света, никогда не отворяются его ворота, и никто им, по-видимому, не интересуется. Словно никому этот дом не принадлежит и никому он не нужен.