Полное собрание сочинений. Том 14. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть вторая

Графу Растопчину во время его управления Москвою казалось, что он держал ее вот как! Он сжимал кулак. «Она мысли мои понимала». Ему казалось, что, когда он велел [1774]вывезти всех французов и раздать всем оружие и вывезти присутственные места и деньги, что он это действительно сделал. В сущности же те, которым он приказал это, исполнили приказание только в том смысле, что их нельзя было упрекнуть в неисполнении, а французы, именно те, которых он хотел выслать, остались, присутственные места и деньги остались, и на оружие нашлись купцы, и оружие осталось французам.

1-го сентября Растопчин с недоумением почувствовал, что большой корабль Москвы заколыхался сам собой и что шест, которым он думал двигать его, не достает до него, что он остается один, и, вместо источника силы и руководителя событий, он остается один и беспомощен. Еще прежде, после Бородинского сражения, приезжавшие генералы говорили Растопчину, что Москву защищать нельзя, но граф Растопчин так был увлечен своей деятельностью руководителя, что он не оценил этого известия. 1-го сентября на Поклонной горе Растопчин видел, что все генералы убеждены в необходимости оставления Москвы, но всё еще не понимал значения этого события. Он воображал в себе олицетворение всей силы огромной столицы, обещал выйти против врага. Но, вернувшись в этот вечер в Москву, увидав разбитые кабаки и услыхав, что этого нельзя остановить, он почувствовал, как почва уходила из-под его ног. В эту ночь Кутузов положительно уведомил его, что Москву оставляют. Всё, что делалось в это время в Москве, еще сильнее, чем письмо [1775]Кутузова, убеждало Растопчина, что Москву оставляют и уже отчасти оставили, не спрашивая его и даже не заботясь о нем. Некоторые из чиновников уехали, другие уезжали и увозились, для приличия спрашивая главнокомандующего, третьи, очевидно, приготавливались встретить неприятеля. Народ бушевал по улицам. Запасы хлеба грабили и предлагали жечь. Увезти всего не было возможности, и каждый по своей части распоряжался, как он знал. Некоторые только для сложения с себя ответственности и приходили за приказаниями к графу.

«Я-то? Я-то что? — спрашивал себя граф. — Мне что делать? Я — ничто теперь. Я — пешка». И в горе этого перехода от власти и величия к ничтожеству граф Растопчин искал виновников этого положения. «Ежели бы все делали свое дело, как я, этого бы не было». Он чувствовал себя оскорбленным.

№ 219 (рук. № 95. T. III, ч. 3, гл. XXVI). [1776]

<Передовой отряд уж занял Кремль, но задние всё еще продолжали двигаться по Арбату.

[1777]Долохов в сибирке стоял, прислонившись к углу церкви Николы Явленного, и [1778]смотрел на проходившую пехоту. [1779]Французский офицер, [1780]проходя подле него, взглянул ему в лицо. И, вероятно, выражение злобы, бывшее на этом лице, поразило офицера: он приостановился и посмотрел, прошел несколько шагов и опять посмотрел.

— Une vrai figure de cosaque, [1781]— сказал он [1782]солдату, шедшему подле. Солдат поглядел и остановился.

— Dites donc, — сказал он, махая к себе рукой Долохова, — Kremlin ici? [1783]

Долохов усмехнулся и, повернувшись, [1784]пошел по переулку.

Лицо его приняло еще более злобное выражение, как только он перестал быть видим французами. [1785]

Недалеко в переулке был дом его матери. Он вошел в калитку и кликнул Артема. [1786]

— Ну, смотри ж, как смеркнется, — сказал он вышедшему к нему мужику. [1787]

— Слушаю.

— И, коли войдут, пускай.

— Слушаю.

— А старуха не выехала?

— Никак нет-с. Спрашивали, можно ли прачешную перевесть к нам.

— Дура, — сказал Долохов и, выйдя из калитки, подошел к воротам соседнего небольшого домика.>

* № 220 (рук. № 95. T. III, ч. 3, гл. XXVII). [1788]

[1789]<Пьер убежал из дома для того, чтобы быть свободным. И он получил теперь эту свободу в доме И[осифа] А[лексеевича]. [1790]Он хотел быть свободным для того, чтобы ничто не мешало ему отдаться вполне своим мыслям и намерениям. [1791]

Намерение его вытекало из его положения (из положения всей России тогда), а положение это вытекало из борьбы. Основания же, которые отыскивал Пьер для своей деятельности, лежали вне области борьбы. Основания эти лежали в области созерцания мира. Перелистывая книги и бумаги Благодетеля, Пьер смутно чувствовал, что его намерение есть только намерение, [1792]каприз; но он решился и — кончено.

[1793]После встречи своей с Наташей Пьер вдруг почувствовал, что намерение его не [1794]имеет никакого основания. В этот вечер, сидя в кабинете, Пьер услыхал плач мальчика, которого старик драл за волосы. «И зачем они ссорятся?» подумал Пьер. Старик пришел ночью и сказал, что [1795]войска уходят.

«И зачем они ссорятся, русские и французы?» подумал точно так же Пьер. И мальчик, и отечественная война были те же ничтожные, мелкие заблуждения человечества. Он вышел посмотреть войска, вернулся и заснул. И он видел сон. Он стоит на возвышении и говорит, и она пришла, и ему стало стыдно.

Но на другой день, 1-го сентября, Пьер, [1796]проснувшись, с новым жаром ухватился за свое намерение. Все пропало даром, ежели он не выполнит свое дело. Он встал и вышел. Старик в волненьи:

— М[акар] А[лексеич] ушли. Французы идут.

Но утро целое прошло тихо.

Он поспешно встал, надел пистолет и [1797]вышел из дома. «Убить человека? Да. Князь Андрей прав, говоря, и я должен сделать это», говорил он себе, но в душе он чувствовал, что это — рассужденье только. [1798]Он сердился на себя и говорил, что да он убьет его, убьет всякого француза. [1799]

Он пошел вперед.> [1800]

* № 221 (рук. № 95. T. III, ч. 3, гл. XXXIII—XXXIV). [1801]

[1802]Пьер проснулся [1803]3-го сентября поздно. [1804]Голова его болела, платье, в котором он спал, не раздеваясь, тяготило его тело, и на душе было смутное сознание какого-то совершенного накануне постыдного поступка. [1805]