Мифогенная любовь каст (Том 2)

Спросили колдуна: "Во тьме ночной

Есть тайная река, она течет сокрыто.

Она струится летом и зимой. Как реку отыскать?"

Колдун взглянул в корыто

И промолчал. Ему опять: "Река!

Как реку отыскать?" Он поднял крынку,

Отпил, кряхтя, немного молока

И съел краюхи половинку.

Ему опять: "Доколе злу во тьме

Все тешиться над неповинным миром?

Открой, колдун, нам путь к реке

И маслом станет зло. И ужас станет сыром".

Колдун молчал. И молоко текло

По задубевшей, спутанной бородке.

И солнце что-то землю припекло.

И на земле обугленные лодки.

На дне одной из них лежал старик-колдун,

И в небо светлое смотрел он, не мигая.

Торчал со дна волос седой колтун,

В груди блестела буква золотая

На рукояти острого ножа,

Что крепко был в сухую грудь посажен.

А рядом догорал большой пожар,

И на лице седом лежали хлопья сажи.

Дунаев подумал о колдуне, который забросил его сюда, на остров Пасхи. Да, непрост оказался старик. Может, это сам Поручик таким Акимычем обернулся? А может быть, просто богата Россия Поручиками и Акимычами, - в каждой деревне знают одного такого, а то и двоих. А уж где трое таких умельцев сойдутся вместе, там земля притихшая лежит, поджав под себя траву, а небо в голос хохочет и успокоиться не может.

Он пригляделся к подлеску - не видно ли еще каких-нибудь грибов, которые могли бы перенести его на какой-нибудь новый остров райского архипелага. Грибов было множество, и самых разных, даже на далеких просвечивающих полянках, словно бы полных дымом или заплетенных паутиной, виднелись их разноцветные шляпки. Показалось вдруг, что вместо деревьев в этом лесу вообще растут одни гигантские грибы, на длинных стволообразных ножках, покрытые мхом и лианами. Но тут парторг различил впереди что-то белое, искрящееся и поспешил туда. Оттуда доносились вроде бы человеческие голоса. Внезапно лес расступился, и парторг вышел на скалистое плато. Белоснежное, словно сахарное, оно резало глаза своей белизной. К тому же оно было наклонным, как скат крыши - если бы парторг уронил стеклянный шарик, он прокатился бы по всему плато и упал бы в море. Другая сторона острова. Дунаев вспомнил, что видел это плато с высоты - оттуда оно казалось куском марципановой корки на вершине Кулича.

Ребята тоже были здесь. Они лежали на сверкающей поверхности плато и занимались любовью. Все были голые, одежда валялась вокруг, выделяясь яркими пятнами на белизне. "Сынок" лежал, сплетясь с одной из девушек-близнецов, их длинные волосы смешались - темные со светлыми. Другая девушка обнималась со своим братом, причем оба лежали на большом и белом Доттбурде, как на перине. Только Снифф, голый и худой, сидел в стороне, не принимая участия в оргии. Он поигрывал черным зеркальцем, что висело у него на шее на пестром шнурке, пуская странные солнечные зайчики, которые бегали как серые пятна по ослепительной сахарной поверхности плато. Может быть, он ждал своей очереди или уже успел насладиться любовью.

- А вот чем вы тут занимаетесь, детишки! - вскричал парторг, приближаясь к ним крупным шагом. - Это у вас называется "искать сокровища"? Ну что ж, согласен, лучше ебать живого человека, чем перебирать пыльные пиастры! Что ж вы не подождали своего праотца?

- Да какой ты праотец? Какие мы тебе детишки? Ты на себя посмотри! оборвал его Снифф, поднося к лицу парторга черное зеркальце. Парторг взглянул в него и остолбенел. Оказалось, что он - это вовсе не он, а Максимка Каменный, пацан лет двенадцати, одетый в резиновую облегающую шапочку и такой же костюм оранжевого цвета. Костюм был ярким как апельсиновый сок, но в зеркальце отражался тускло, приглушенно.

- Да мне по хую, кто я такой! - вскричал Дунаев. И по голосу, и по интонациям, и по состоянию души понял, что он не кто иной, как Максимка. Он стал быстро сбрасывать одежду и, оставшись голым, увидел свое тело мальчишеское, двенадцатилетнее. Впрочем, член стоял, как у взрослого.

Он улегся на горячий белый сланец, охотно погрузившись в солнечный свет и в любовные стоны. Справа от него Сынок и Элен сливались в жаркой любви, слева стонала Эвелин, зажатая между двумя мужскими телами. Загорелый Снорре лежал на ней, ритмично вводя свой член в нежную вагину сестры, снизу пульсировал Доттбурд, проникший в анальное отверстие девушки. Голова ее склонилась набок, на губах блуждала блаженная улыбка. Максимка повернулся к ней, их губы встретились, языки стали ласкать друг друга. Девичья рука пробежала по мальчишескому телу, нащупала член, нежные узкие пальцы обхватили его и стали совершать плавные движения вверх и вниз. Все поплыло вокруг, словно бы заливаясь горячей лавой. Временами Максимке казалось, что они лежат на отвесной поверхности и чудом не падают в море и в небо. Он повернул голову в другую сторону и поцеловал Элен. Точно такие же губы, такое же прекрасное личико и две рассыпавшиеся волны платиновых волос.

- Они... - пробормотала Элен, не открывая глаз.

- Что? - спросил Максимка, хотя ему казалось, что говорить он разучился.

Элен застонала, запрокинув голову. Пальцы ее впились в плечо Сынка.

- Они приближаются... - снова пролепетала она.

- Да, они... Они уже... - так же неразборчиво, в трансе, повторила Эвелин.

- Кто они? - спросил Максимка, ничего не понимая. Ему показалось, что обе девушки просто бредят.

- Доезжачие, - неразборчиво пробормотала Эвелин, и пальцы ее крепче сжали член мальчугана.

- Какие еще доезжачие? - спросил Максимка сквозь транс.

- Доезжачие генерала Дислеруа, - прошептала Элен ему прямо в ухо. - Они уже очень близко.

- Кто... Что... - бормотал Максимка, но не удавалось ему сказать ничего внятного, так как руки обеих сестер ласкали его, и невыносимое блаженство уносило мысли и слова, и золотое солнце за закрытыми веками пылало на черном фойе, и приходилось закусывать губы, чтобы не визжать от наслаждения. Ему ведь было всего двенадцать, в этом возрасте обычно кончают молниеносно. Но Максим Каменный, сын великолепной Аси Ярской и красавца скульптора, обладал железной волей и ценой неимоверного усилия откладывал оргазм, чтобы дольше наслаждаться на сахарном плато.