Три страны света

– Ничего, спи, – сказала она, заметив, что Полинька приподнялась, – это жилицыны дети плачут.

Послышался детский кашель.

– Ишь ты, цростудили его. Вот зачем таскали на дачу! Да и то правда, – прибавила старуха, усмехнувшись, – с кем же его было оставить?.. Ну, не хочешь ли кофею?

– Нет-с, благодарю!

За стеною послышались удары в бубен, и пискливый детский голос затянул в нос немецкую песню.

– Это что?! – спросила Полинька.

Старуха усмехнулась и стала тихонько, сиплым голосом, подтягивать.

– А дочь шарманщика учится, – сказала она.

Девочка кричала во всю глотку, ребенок плакал, мужчина кашлял, женский голос бранился по-немецки.

– Вот так веселье: кто плачет, кто поет… Чего хочешь, того просишь! – заметила старуха.

– Кто тут живет?

– Шарманщик с женой да с двумя детьми. Немчура бедный, прежде держал токарный магазин, да проторговался, а в подмастерья не годился: глаза плохи! вот и мыкают горе. Жаль их! иной раз ходят-ходят, чай весь Петербург обойдут: меньше гроша принесут домой! Кажись, думают люди, что коли с музыкой человек ходит, так ему весело и есть не хочется! а не все равно – такой же нищий: подайте Христа ради, вот и все. Постой, я спрошу, что они собрали вчера? на дачу ходили!

И старуха, смеясь и подмигивая, встала, подошла к стене и, постучав, закричала;

– Мадам, а мадам!

Гам продолжался; ответа не было.

– Эй, гер, гер! {Господин. (Ред.)} – гаркнула старуха во все горло.

И то напрасно. Наконец она потеряла терпенье и начала стучать в стену. Все смолкло; только один кашель продолжался.

– Мадам, что достали вчера? а?

– Два двугривенных! – крикливо ломаным языком отвечал женский голос.

– Ха, ха, ха! едва хватит починить обувь; чай, хорошо прогулялись! стоило за семь верст итти киселя есть. Два двугривенных!

И старуха пошла в угол и стала прилежно рыться в куче старых сапог и башмаков.

– Ну, вот хорошая еще парочка, хоть и разные, – ворчала она, откладывая в сторону башмаки.

За стеною снова начался гвалт.

– Который час? – спросила Полинька.

– Да девятый есть… вот я спрошу.

И старуха опять застучала в стену:

– Эй, мадам, который час?

– Девять час! – закричал тоненький голос.

– А! значит, они сейчас пойдут.

– Ах, мне тоже нужно итти домой! – сказала Полинька.

– Ну, иди с богом! Если что променять понадобится, вспомни меня; дом знаешь… ну да только спроси, как придешь в наш переулок, Дарью Рябую… ха, ха! (Старуха засмеялась и начала одеваться.) Пойдем, я тебя провожу.

Полинька ужасно обрадовалась. Они вышли в сени; старуха заперла дверь. Уже совершенно рассвело, но, кроме ребятишек да собак, никого не было видно на улице. Старуха хотела запирать калитку, но вдруг остановилась и, раскрыв ее шире, сказала:

– Шарманщик тоже идет; вот мы вместе все и пойдем.

Едва пролез через калитку худой и тощий, небритый человек с шарманкой за плечами. Волосы его были уже наполовину седы, платье оборванное, под носом табак. Ремень от шарманки плотно врезывался в его плечи и впалую грудь; за ним выступала долгоносая женщина, высокая, худая, одетая довольно чисто, но бедно и слишком легко; она несла двухлетнего ребенка и заботливо окутывала его своим большим шерстяным платком. На другой ее руке висела складная подставка. Белобрысая девочка, в ситцевой кацавейке, в шерстяной сеточке, заключала шествие; только в ней не заметно было уныния: она весело постукивала бубном в колени и с аппетитом доедала кусок хлеба.

– Гут морген! {Доброе утро. (Ред.)} – сказала старуха шарманщику.

– Здравствуйте! – отвечал он, низко сгибаясь под тяжестью шарманки.

– Пора?

– Да, пора.

И они разошлись в разные стороны.

– Кто твои родные? как ты живешь? чем живешь? – расспрашивала старуха Полиньку, шагая так скоро, что усталая Полинька едва успевала за ней.

Полинька решилась итти к Надежде Сергеевне и потом уж возвратиться домой вместе с ней, чтоб отстранить малейшее подозрение соседей о своих ночных похождениях.

– Благодарю вас, прощайте! – сказала она, увидав себя в знакомой улице.

– Ну, прощай; если понадобится что, не забудь меня.

– Прощайте!

И Полинька рассталась со старухой. Узнав, что Полинька не ночевала дома, Кирпичова кинулась домой, чтоб потребовать объяснения у мужа.

Она вспомнила, что Кирпичов вчера уж слишком усердно просил ее написать записку, чтоб приехала Полинька, что записку эту он сам передал артельщику, и не сомневалась, что он принимал участие в похищении Полиньки.

Но Кирпичова не было дома. Бедная Надежда Сергеевна не знала, что делать, как вдруг явилась Полинька; радость подруг была неписанная.

Пересказывая свои похождения, Полинька не забыла рассказать, что горбун грозился погубить Кирпичова и пустить по миру все его семейство.

– Ты предупреди его, – сказала она.

– Напрасный труд! – печально отвечала Кирпичова. – Он так ему вверился, что не позволит о нем дурного слова сказать. Разве поверит, когда придут описывать магазин…

– А уж скоро! – невольно, с трепетом сказала Полинька. – Он мне писал, что срок векселю в значительную сумму приближается.

– Когда он писал?

– Вчера.

– Да ведь он вчера же сделал моему мужу отсрочку… (Они не знали, что ценой отсрочки была именно записка, которая чуть не погубила Полиньку.)

– А знаешь что? – сказала Полинька. – Может, дела твоего мужа и не так дурны, а они только сговорились пугать нас, чтоб, понимаешь…

– Бог их знает.

Кирпичова вместе с Полинькой пошла в Струнников переулок, и когда башмачник, измученный и убитый, прибежал к Полинькиной двери, Полинька уже давно сидела в своей комнате.

Восторг башмачника доходил до безумия. Забыв свою обыкновенную застенчивость, он бросился целовать Полиньку, потом Надежду Сергеевну, потом опять Полиньку, и радостные слезы ручьями текли по его бледному лицу, которое в ту минуту было прекрасно; необычайное одушевление придало ему энергию и выразительность, которой недоставало в лице доброго Карла Иваныча.

Глава IV

Все пришло в прежний порядок. Башмачник в течение недели почти каждый день бегал в улицу, где жил горбун, и, наконец, успокоился, убедившись, что горбун выехал из Петербурга. Успокоилась и Полинька. Но в характере ее произошла значительная перемена. Уже очень давно не получала она ни строчки от Каютина. Сомнение мучило ее, но гордость мешала ей передать кому-нибудь свои опасения. Веселость ее сменилась раздражительностью; часто смеялась она без всякой причины и от смеха вдруг переходила к слезам. Работа ей опротивела. Трудолюбивая Полинька стала ветреной и капризной, часто выходила со двора без всякой нужды, даже делала долги, а потом сердилась на башмачника, который был вечно у ней во всем виноват. Что касается до Каютина, то она старалась показать, что забыла о нем; но стоило упомянуть его имя, чтоб рассердить ее.

Раз башмачник застал ее в слезах и стал утешать, как умел, думая, что она плачет о своем женихе. Он угадал. Но Полинька вспыхнула при мысли, что о ней жалеют, как о покинутой. Она отерла слезы, гордо посмотрела в лицо башмачнику и сказала:

– Господи! чего вы не выдумаете! я стану плакать о нем? да я его давно забыла!

– Так вы его не любите больше? – быстро спросил башмачник.

Полинька громко засмеялась и подошла к зеркалу, будто пригладить волосы, но больше затем, чтоб скрыть слезы, вновь выступившие.

– Да, теперь, – говорила она, небрежно повертываясь перед зеркалом, – хоть приди и умри он передо мной, так я не пойду…

– Так вы уж за него не пойдете? – едва скрывая радость, перебил башмачник.

– Ни за никого! – грозно сказала Полинька, повернув к нему голову.

Он так смутился и струсил, что чуть не вскрикнул.

Пригладив волосы, Полинька надела салоп и шляпку и подошла к нему.