От Двуглавого Орла к красному знамени. Кн. 2 (др. изд.)

— Все разговорчики…

— И умирать за таких министров охоты нет никакой.

— Раньше был Царь, а теперь пустое место.

— Россия, господа, осталась.

— Россия под красным знаменем! Какая же это Россия!

— Говорят, в Городской Думе собрались общественные деятели, может быть, они что-либо придумают.

— Слыхали, господа, — сказал подошедший из дворца юнкер, — сейчас Пальчинский от министров передавал: звонили по телефону из Городской Думы, что общественные деятели, купечество и народ с духовенством во главе идут сюда и скоро должны подойти и освободить дворец от осады…

— Это поразительно красиво будет! — сказал офицер школы в сером пальто мирного времени, с бледным, усталым лицом, на котором горели душевной тоскою большие лучистые глаза.

— Бросьте, господин поручик, ночь уже. Какие общественные деятели!

— Куда им! Вы слыхали, что пленный большевик рабочий рассказывал.

— Да, брешет он!

— Кто знает? А на них похоже. Говорит, вы не знаете Ленина и Троцкого. Они поставят под Александровской колонной электрическую гильотину и всем, кто против них, головы поотрубают.

— Бросьте, Вагнер, и без вас тошнехонько.

— Не может этого быть. Не звери же они. Такие же люди, да и русские притом.

— А вот увидите. Слыхали, на Петроградской стороне тридцать юнкеров Владимирского училища взяли в плен, поставили у забора и всех расстреляли. Красногвардейцы расстреливали. Вертунов из окна видел. Потом уложили трупы, как дрова, на грузовик и куда-то увезли.

— У вас нервы, Вагнер.

— Господа юнкера, можно у вас огонька получить, — сказала подходя к сидевшим девушка лет двадцати пяти. Поверх юбки на ней надета была шинель, подпоясанная ремнем с патронташами.

— Пожалуйте, Леночка, присаживайтесь к нам.

— Некогда, господа, с вами растарабарывать. Леночка взяла головню и побежала с нею во дворец.

— Ну, как они? — спросил Павлик.

— Ничего. Все драться хотят. Это «ударная рота женского батальона смерти». Уже в вылазку ходили, к Миллионной улице. Все как следует — винтовку на руку, и впереди женщина-офицер с револьвером. Теперь с нами первый этаж дворца занимают.

Юнкера примолкли. После оживленного обмена мнениями все сидели и молчали. Бледный рассвет наступал на дворе. Яснее стали облезлые, лишь кое-где сохранившие листву кустарники посередине двора, столбики и будка гауптвахты, стеклянная галерея. Звезды погасали, и серое небо над узким двором каждую минуту становилось бледнее.

— Господа выборные, на совет, — сказал кто-то с гауптвахты и ушел во Дворец, хлопнув стеклянною дверью.

— О, черт возьми! Опять разговорчики! — проворчал поручик и шатающейся от усталости походкой побрел к дворцу.

Ника сидел в стороне и смотрел на юнкеров у догоравшего костра. Они все были с бледными, усталыми от безсонной ночи лицами. Тонкий, точно барышня, стройный, хорошенький юнкер лежал на ступенях, положив нежное лицо на черные доски гауптвахты, и спал. Длинные ресницы сомкнулись, пухлый детский рот был полуоткрыт и грудь ровно дышала. Рядом с ним черноусый спал сидя и густо, по-утреннему, храпел. Вагнер, бледный, с окруженными синевою мечтательными глазами, сидел на принесенном из дворца кресле и смотрел на небо. Он заметил, что Ника смотрит на него, и подошел к нему.

— Мне вся эта история представляется безнадежной, — сказал он со слезами в голосе, — нас и четырёхсот человек не наберется, патронов мало связи ни с кем нет. 25 октября удрал Керенский, сегодня удерет или изменит Полковников, и что будет с нами?! В Неву вошла «Аврора». Она уже стреляла по городу. Два хороших попадания и от дворца ничего не останется.

— Но что же делать? Не сдаваться же? — сказал Ника.

— Сдаваться нельзя. Перестреляют, замучают всех. Вертунов рассказывал, что когда юнкеров повели на расстрел, мать одного из них, интеллигентная женщина, лет сорока, хорошо одетая, бросилась на колени перед красной гвардией и кричала: «Я мать! я мать! Отдайте мне его!» Красногвардеец грубо выругался и сказал: «Ну так смотри же, как твоего щенка задушим», — и стал выпускать в него пулю за пулей, а она на коленях ползала перед ним по грязи и хватала его за ноги. Чего ждать от них!

— Надо биться до конца.

— Я понимаю вас. Это верно. Надо биться, но за кого умирать, когда так хочется жить. За Коновалова и Терещенко? За Керенского и Чернова?.. Они так много говорят о России, а понимают ли они Россию?.. Ах… Так жить хочется!.. Я мечтал о славе на войне, о подвигах. Немцы разбиты, мы возвращаемся ликующими рядами, и жители встречают нас цветами и букетами. И у меня есть мать, сестры и братья, есть родной угол. Зачем же? По какому праву хотят отнять это у меня? За что берут мою жизнь?

— За Россию, — тихо пожимая ему руку, сказал Ника.

— За Россию… Но без Царя нет и России.

Вагнер отошел от Ники и войдя в кусты низко опустил голову. Нике показалось, что он плакал.

Ясный октябрьский день наступал.

XLIII

С утра во дворце начался безпорядок. Ника видел, что не было никакого плана обороны дворца, да его и не могло быть, потому что никто никого не слушался и не исполнял ничьих приказаний.

В одном зале были наставлены столы. Придворные лакеи с презрительными улыбками на бледных лицах служили за ними, подавая закуски и вина. Там пировали офицеры, в то время как юнкера и Полежаевы с Ермоловыми второй день не имели корки хлеба. На улицах стреляли. Здесь были расстегнутые мундиры, пьяные лица, в коридоре кого-то тошнило, несколько человек стояли у стены с дорогими портретами, в позах, не вызывавших сомнения в том, что они делали.

Ужасная тоска сжала сердце Ники.

«Да, — подумал он, — понятно, почему гибнет Россия. Она не может не гибнуть».

— П-поручик! п-по-жалуйте, — привязался к Нике капитан Ораниенбаумской школы прапорщиков. — Вы-пьем… Вино отличное, Царское!.. И то, представьте, эта старая рвань, лакеи, нам еще худшее подали. Воображаю, что было бы с нами, если бы мы да старенького тяпнули. Пожалуй и на ногах не устояли бы.

Ника смотрел на него с недоумением и злобой.

— Стыдно, капитан! — тихо сказал он и пошел по дворцу.

Везде был хаос. В одной из зал строились юнкера Ораниенбаумской школы, и одни выходили из строя, потом снова вбегали. Фельдфебель никак не мог закончить расчета.

Они оставляли дворец.

Защитников дворца становилось все меньше, а толпа в нем не уменьшалась, и все чаще и чаще Ника слышал, как юнкера говорили между собой и рассказывали ему, что то тут, то там среди толпы, шатающейся по дворцу, захватили то матроса, то солдата-большевика. Они просачивались откуда-то во дворец и вели настойчиво свою агитацию среди юнкеров. И сразу всем стало ясно, что без помощи извне, без восстания Петербургского гарнизона, без подхода каких-то сил к Петербургу — не удержаться. Лазили на крышу, прислушивались к тому, что делалось кругом, но все было тихо. Казаки не наступали. Несколько отчаянных юношей решились пробиться и принести в Царское Село записки с описанием положения. Юнкера и женский батальон сбились по коридорам и залам дворца, терялись в лабиринте комнат, этажей и зал. От поры до времени раздавался тяжелый гул, что-то охало неподалеку, звенели и падали стекла, и сейчас же страшный взрыв обозначал падение снаряда. Стреляла «Аврора». И то, что у большевиков была артиллерия, а у юнкеров ее не было, понижало дух защитников Зимнего дворца.

Министры нервничали и все чаще говорили о том, что сопротивление безполезно.

Высокий стройный министр Пальчинский выходил из залы и пытался водворить хотя какой-либо порядок в том кошмарном сумбуре, который царил во дворце.

— Постройтесь, постройтесь, господа, скорее, — говорил он. — Юнкерам надо очистить дворец от большевиков. Мы поднимемся наверх, пройдем верхним этажом и зайдем этим негодяям в тыл. Сколько вас?

— Двадцать семь человек, господин министр.

— Ну, довольно для этих негодяев. Они трусливы. А знает кто-либо план Зимнего дворца?