Жизнь Матвея Кожемякина

В ответ ему из тьмы задумчиво раздалось:

- Люблю зажигать спички в ночи. И дома у себя, лёжа в постели, зажигаю, и везде, где придётся...

- Зачем?

- И обязательно, чтобы спичка была серная, русская, а не шведская. Русская спичка горит лениво, разноцветно и прескверно пахнет...

"Чудит", - подумал Кожемякин, оглядываясь.

- На сорок лет в пустыню! - точно пьяный, сказал горбун.

Вдали, ограничивая поле чёрной чуть видной стеною, стоял лес; земля казалась сжатой в маленький комок, тесной и безвыходной, но в этой жалобной тесноте и малости её было что-то привычно уютное, трогательно грустное.

- Больно уж сердиты вы, - укоризненно заметил Кожемякин. - Всё не по-вашему...

- Всё! - согласно повторил горбун.

Простота его слов возбуждала особенный интерес. Кожемякину захотелось ещё таких слов, - в темноте ночной они приобретали значительность и сладость; хотелось раззадорить горбуна, заставить его разговориться о людях, о боге, обо всём, с жутким чувством долго слушать его речь и забыть про себя.

- Гордый вы, - сказал он. - Хорошо ли это?

- Это - хорошо! - ответил Комаровский, не шевелясь и точно засыпая.

Потом спросил, точно ударив:

- Вы любите её?

Кожемякин вздрогнул от неожиданности.

- Я? Мне она по душе, конечно...

- А-а, - равнодушно протянул Комаровский, но Кожемякину показалось, что равнодушие неверное, он успокоительно добавил:

- Я бы, конечно, женился...

- Жениться вам надо! - спокойно посоветовал Комаровский. - Лучше этого вы ничего не придумаете...

- Да вот Максим впутался тут, - сказал Кожемякин, вздохнув.

- А Максима оставьте и Авдотью Гавриловну тоже. Вам до них никакого дела нет.

Комаровский стал насвистывать какую-то знакомую песню. Над лесом неясно заблестел серпик луны, и лес стал чернее.

У Кожемякина снова явилось желание раздразнить горбуна.

- А вы как? - спросил он. - С носом остаётесь?

Комаровский встал и, отряхая платье длинными руками, безобидно выговорил:

- Не умный вы человек, Матвей Савельич, не умный и жалкий.

Потопал ногою о землю и пошёл прочь дальше в поле, снова посвистывая.

Сняв фуражку, Кожемякин смотрел, как его фигура, не похожая на человечью, поглощается тьмой, и напрягался, надувал щёки, желая крикнуть горбуну что-нибудь обидное, но не нашёл слова и помешала мысль:

"Верно - не умный я! И всё у меня случайно, - как у Дроздова".

- Эй, послушайте! - раздалось издали.

- Ой? - откликнулся Кожемякин, вставая.

~ Вы на меня не сердитесь - ладно?

- Ничего! Ведь один на один...

Невидимый горбун как будто засмеялся, заклохтал, потом снова прозвучал его высокий голос:

- Вам бы на время уехать из этого города.

- Почто? - спросил Кожемякин, но Комаровский не ответил.

Сухие шорохи плыли по полю, как будто кто-то шёл лёгкой стопой, задевая и ломая стебли трав. Небо чуть-чуть светлело, и жёлтенькие звёзды, белея, выцветая, становились холодней, но земля была так же суха и жарка, как днём.

"А ведь это, пожалуй, верно попадья сказала, - горбун добрый, - думал Кожемякин, медленно шагая. - И верно, что лучше мне уехать. Ведь ничего не нужно мне, - не пошёл я к ней. Из зависти к Максимке, псу, это у меня. А жениться - надо. Подобную бы найти, - без разговоров... Разговоры мне тяжеленьки стали".

Он пришёл домой успокоенный и примирённый и так прожил несколько дней, не чувствуя пустоты, образовавшейся вокруг него. Но пустота стала уже непривычна ему; незаметно с каждым днём усиливая ощущение неловкости, она внушала тревогу.

"Зря всё это затеяла попадья, - говорил сам себе Кожемякин. Настроила меня, и вот теперь - сиди, как в яме! Дура..."

По двору тихо бродил Шакир, вполголоса рассказывая новому дворнику Фоке, где что лежит, что надо делать. Фока был мужик высокий, сутулый, с каменным лицом, в густой раме бороды, выгоревшей досера. Он смотрел на всё равнодушно, неподвижным взглядом тёмных глаз и молча кивал в ответ татарину лысоватой острой головой.

- Ты откуда? - спросил его хозяин в день найма.

Глядя в землю, мужик не сразу ответил:

- В пачпорте, чать, показано.

- У вас там тоже голод?

- Тоже.

- Ну, вот, живи смирно, может, и поправишься.

- Я - смирный, - сказал мужик, переступив с ноги на ногу, и громко сапнул носом, полным чёрных волос.

Его движения были медленны, вещи он брал в руки неуверенно и неловко, на ходу качался с боку на бок, точно ноги у него были надломлены в коленях, и весь он был тяжко-скучный.

Запрягая лошадь, чтобы ехать за водой, он дважды молча ударил её кулаком по морде, а когда она, избалованная ласками Максима, метнулась в сторону, прядая ушами и выкатив испуганные глаза, он пнул её в живот длинной своей ногой.

Хозяин, видя это из окна, закричал:

- Эй, эй - зачем? Это нельзя!

- Нельзя - не буду, - ответил Фока, ненужно задирая голову лошади и вводя её в оглобли, а лошадь, вздрагивая и мигая, плакала.

- Нельзя! - сердито говорил Кожемякин. - Она к этому не приучена.

- Приучить - можно, - уверенно сказал мужик.

- Да зачем бить-то?

- Чтобы знала.

- Кого - тебя?

- Меня, - копаясь в упряжи, ответил Фока. - Я - новый ей.

- Так ты её - лаской!

- Чать, она не девка! - дёрнув плечом и раздувая ноздри, заметил новый человек.

- Экой ты, брат, дик`ой! - вздохнув, чувствуя себя побеждённым, крикнул хозяин.

"Да, - думалось ему, - об эдаких пора бы позаботиться, - зверьё! А они, заботники-то, всё промеж себя слова делят, мысли меряют".

О них думалось всё более неприязненно, потому что они не шли к нему. Скука подсказывала ему сердитые, обиженные мысли.

И наконец, почувствовав себя достаточно вооружённым для какого-то важного, решительного разговора, Кожемякин, нарядно одевшись, в воскресенье, после поздней обедни, отправился к попу. Шёл бодро, чувствуя себя смелым, умным, нарочито хмурился, чтобы придать лицу достойное выражение, и думал:

"Я им - про Фоку этого расскажу, нуте-ка вот - как с ним быть?"

Но открыв незапертую калитку, он остановился испуганный, и сердце его упало: по двору встречу ему шёл Максим в новой синей рубахе, причёсанный и чистенький, точно собравшийся к венцу. Он взглянул в лицо хозяина, приостановился, приподнял плечи и волком прошёл в дом, показав Кожемякину широкую спину и крепкую шею, стянутую воротом рубахи.

"И затылок подбрил!" - негодуя, отметил Матвей Савельев, пятясь назад и осторожно прикрывая калитку, но - на крыльцо вышел дядя Марк, возглашая как-то особенно шутливо:

- А-а, пож-жалуйте!

Осторожно взял гостя за руку и повёл, говоря:

- Слышали, батенька, голод-то как развернулся? Умирать начали люди!

Кожемякин молча вздохнул, он ждал каких-то иных слов.

Прошли в сад, там, в беседке, попадья, закрыв лицо газетой, громко читала о чём-то; прислонясь к ней, сидела Горюшина, а поп, измятый и опухший, полулежал в плетёном кресле, закинув руки за голову; все были пёстрые от мелких солнечных пятен, лежавших на их одежде.

- Моё почтение! - неестественно громко вскричал поп, вскакивая на ноги; бледное, усталое лицо Горюшиной вспыхнуло румянцем, она села прямо и молча, не взглянув в глаза гостя, протянула ему руку, а попадья, опустив газету на колени, не своим голосом спросила:

- Как поживаете?

Было ясно, что все смущены. Гость сел, положил картуз на колено и крякнул.

- Жара! - виновато воскликнул поп. - А? Жарища?

- Жарковато, - согласился Матвей Савельев.

- Дуня, - попросила попадья, - поди, пожалуйста, узнай, как обед!

- Вот, - заговорил поп, дёргая дядю за рукав, - века шляется наш мужичок с места на место, а не может...

- Матвей Савельич, - сказала попадья, - мне надо поговорить с вами...