Том 14. Письма 1848-1852

Я, помнится, обещал вам, что в книжке будет и моя сказка. И, точно, хотел было это сделать, но увидел, что для сказки моей по крайней мере нужно три таких книжки. Думал было особо напечатать ее, да передумал. [670] Ведь знаю я вас: [671] станете смеяться над стариком. Нет, не хочу! Прощайте! [672] Долго, а может быть совсем, не увидимся. Да что ведь, вам [673] всё равно, [674] хоть бы и не было совсем меня на свете. Может быть, [675] из вас никто после и не вспомнит и не пожалеет о старом пасечнике Рудом Паньке.

Примечания к повести «Ночь перед Рождеством» (Отрывок из чернового автографа)

[Вы, может быть, не знаете, что последний день перед Рождеством у нас называют голодной кутьей.] Колядовать у нас называется петь под окнами перед самым Рождеством песни, которые [на] сей [676] случай поются <и> называются колядками. Тем, кто колядует, всегда кинет в мешок хозяйка или хозяин, или кто остается дома, колбасу или хлеб, или вареник, или медный грош, — чем кто богат. Говорят, что будто был когда[-то] болван [677] Коляда, [678] которого принимали за бога, и что будто от того пошли [679] и колядки. Кто его знает? Не нам простым людям об этом толковать. Прошлый год отец Кондрат запретил было колядовать [680] по хуторам, говоря, что будто сим народ угождает нечистому. Однако ж, если сказать правду, то в колядках ничего нет такого. Поют часто про рождество Христа и при конце желают здоровья [681] хозяину, хозяйке, детям и всему дому.

Немцем называют у нас всякого, кто только из чужой земли. Хоть будь он француз или цесарец, или швед — все немец.

Скрыня.

Страшная месть (Черновой автограф)

Вы слышали ли историю про синего колдуна? Это случилось у нас за Днепром. Страшное дело! На тринадцат<ом> году слышал я это от матери, и я не умею сказать вам, [682] но мне всё чудит<ся>, что с того времени спало с сердца моего немного веселья. Вы знаете то место, что повыше Киева верст на пятнадцать? Там и сосна уже есть. Днепр и в той стороне также широк. Эх, река! Море, не река! Шумит и гремит и как будто знать никого не хочет. Как будто сквозь сон, как будто нехотя [683] шевелит раздольную водяную равнину и обсыпается рябью. [684] А прогуляется ли по нем в час утра или [вечера ветер, как всё в нем задрожит, засуетится: кажется будто то народ] толпится. [685] И весь дрожит и сверкает в искрах, [686] как волчья шерсть середи ночи. Что ж, господа, когда мы съездим в Киев? Грешу я, право, перед богом: нужно, давно б нужно съездить поклониться святым местам. Когда-нибудь уже по<д> старость совсем пора туда: мы с вами, Фома Григорьевич, затворимся в келью, и вы также, Тарас Иванович! Будем молиться и ходить по святым печерам. Какие прекрасные места там!

Громко [687] шумит, [688] гремит конец Киева, склонивший<ся> [689] к Днепру. Эсаул Горобец празднует [690] свадьбу своего сына. Наехало много гостей к эсаулу в гости. В старину любили есть, еще лучше любили пить, а еще лучше любили веселиться. Приехал на гнедом коне своем и запорожец Микитка прямо с разгульной попойки с Пестяри, где [691] поил он семь <дней> и семь ночей королевских шляхтичей красным вином. Приехал и [692] названный брат эсаула Данило Бульбашка с другого берега Днепра, где промеж двумя горами [693] был его хутор, с молодою женою Катериною и с годовым сыном. Дивилися гости [694] и белому круглому личику, черным бровям, нарядной сукне, исподнице из голубого полутабене<ку>, сапогам с серебряными подковками, но еще больше дивились тому, что не приехал вместе с нею старый отец: двадцать один год пропадал без вести и воротился из турещины [695] к дочери, когда уже она вышла замуж. [696] Верно много бы порассказал дивного. [697] Да, как и не расска<зать>, бывши так долго в чужой земле! Там всё не так, и люди не те, и церквей христовых нет. Но он не приехал. Гостям поднесли вареную водку с изюмом и сливами и нарезанный кусками на огром<ном> блюде коровай. Музыкантам поднесли исподнюю корку с коровая, всю истыканную медными деньгами. [Он<и>] оставили цимбалы, скрипки и бубны, повынимали те деньги и стали есть коровай и славить молодых. А молодицы и дивчаты, утершись шитыми платками, выступали снова бочком из рядов, а навстречу им, гордо и бойко подбоченившись, нетерпеливо дожидаясь музыкантов, перевились рушниками парубки и готовы были понестись. Музыканты грянули. Вдруг закричал<о>, испугавшись и протянувши ручки, годовое дитя Бульбашки, игравшее на земле. Подбежала мать, подбежал [отец]. Дитя кричит и со страхом показывает пальцем в кучу народа, глазевшего со всех сторон на веселившихся. Из-за толпы народа выглядывало отвратительное уродливое лицо; в глазах его быстрых, мелькавших, как огонь из-под бровей, было что<-то> такое страшное... вздрогнули отец и мать, с ужасом попятились веселившиеся. Урод, что-то <у>слышавши, [698] пропал в толпе. «Колдун опять показался», неслось [699] со всех сторон: «не будет теперь, не будет житья!» кричали все в один голос. «Что это за колдун?» спрашивала, изумившись, молодая жена Данила Бульбашки и ничего не могла понять и допроситься за криками да за толками. Солнце давно уже зашло; веселые гости стали еще танцовать, но Бульбашка с молодою женою, отдавши добрую ночь молодым и хозяевам, [700] поспешили к берегу, где дожидался его дуб с двумя верными козаками.

По всему божьему <небу> ночь тихо светит. То месяц пока<за>лся из-за горы, [701] обмылся, принарядился он и пошел гулять по небу, [702] призадумался, остановившись над широким Днепром и увидевши в нем другой месяц. [703] Гористый берег Днепра осветился, [704] и тень ушла еще дальше в чащу сосен. Посреди Днепра плыл дуб; сидят впереди два хлопца, черные козацкие шапки набекрень, и под веслами, как будто от огнива огонь, летят брызги во все стороны.