Мое время

Может, ничего бы еще не случилось...

Но вот меня вызывают вдруг в приемную директора?!

Оказывается, к телефону.

Высокий голос трубит мне в ухо:

- Почувствовал, что тебе нужен импульс. Решилась?

- Господи, почему Вы звоните сюда? Как Вы узнали телефон?

- Полистал справочник, вот, институт геологии, директор, хочешь я его позову?..

Как ни смешно, но это решило дело.

Я стала участвовать в странном предприятии "По борьбе с промышленным алкоголизмом".

Алкоголики, графики, вперемешку: чтения, архетипы, символы, сводки из вытрезвителя.., - у них там есть такая графа: что делал и где попался пьяным, - "Унывал. На плитах памятника ", - записал один ретивый сыщик; игра в сыщики-разбойники, а чтобы "наши" не попадались, мы сами же ездим ловить "чужих" для милицейского плана.., те рады уступить нам дежурство, и мы рады выправить главный показатель научных успехов.

- Церковь бы еще поставить на территории завода!..

Территория огромная, целый город, между корпусами аллеи стекаются к бассейну, работница шла, рукой махнула, колечко и слетело прямо в бассейн. Ну, сразу воду спустили, а полезет шариться в донном мусоре кто? алкоголики...

Чтения, лекции, больницы, разборы больных, архетипы..., "вот, я тут передачу принесла, раздайте им, пожалуйста, сигареты, а конфеты женщинам..."

У меня теперь масса свободного времени, ведь только его и не хватило, казалось мне, чтобы засесть за роман... У меня теперь вольные командировки в Москву к моим друзьям... и бесконечные сны со значением...

И вот, наконец мы едем в Москву вместе с Полонским. Встречаемся у входа на вокзал под стеклянным сводом... Выходим на перрон...

Вдруг я вижу, с Полонским что-то происходит, - лицо будто из папье-маше, только глаза катаются в круглых лунах, указывая, что с нами в вагон садится ихний ректор Казначеев, - наш "тайный побег" рассекречен. Поезднабирает скорость. В окна летит снег и залепляет их до невидимости. Мы замечаем, что в наш вагон на каждой стоянке забегают люди в форме с дарами: гусь, окорок, поросенок, ... Любознательные зрители скапливаются в коридоре, а на пороге своего купе принимает подношения толстяк с ежиком на голове. Пижамные штаны съехали спуза, на плечи накинут китель. Генерал КГБ. Полонский же знает его в лицо по служебной необходимости. Я как-то спросила Полонского, - Вы тоже сажаете неугодных в психушки? Нет, оказывается, в нашей провинции их не сажают.

Ну вот и проехали Новосибирскую область.

За Омском, глубокой ночью Полонский вдруг проснулся и почувствовал угарный газ. А Казначеев уже выскочил из своего купе и побежал будить проводницу. До утра они махали полотенцами в коридоре, выгоняли дым, врачи-спасители. Утром, когда все узнали, что чуть не угорели, началось братание.

Генерал выставил водку и обильную закуску. На Урале высыпали прямо в пижамах, а дамы в халатах играть в снежки. Все, кроме нас и Казначеева. Мы читали книжки и тихонько зубоскалили:

- Вечером будут петь хором...

Вечером, сгрудившись возле главного купе, пели хором, русские народные и современного "Черного кота".

На утро прибыли в Москву. Но долго еще нельзя было выйти из вагона. В проходе стояли в человечий рост чемоданы или кожаные сундуки с ручками по торцам для двоих. По двое их и стаскивали в машину встречающие в штатском. Занятно, - в одном из них я узнала однокашника, сына того высокопоставленного имярека. А наши пижамы, теперь оказались все в кителях, строго следили за действом и совсем строго посматривали на случайных попутчиц, с которых еще не слетела вчерашняя эйфория.

- Досье на нас привезли, - шушукались мы с Полонским.

- Какая-то мистерия-буфф, - буркнул Казначеев, про-щаясь с нами.

А мы еще не сразу разошлись по своим квартирам, хотелось пройти по улицам Москвы, будто мы попали в старинную зимнюю гравюру, потом сидели на скамейке под Китайгородской стеной, снег падал на разгоряченные наши лица, таял на губах...

На другой день мы отправились в клинику им. Корсакова. Полонский везде водит меня за собой, а тут оставил дожидаться в вестибюле.

Сижу. Осматриваюсь. В общем, как в любой психушке. Вон передачу понесли. Только здание старое. Громоздкие своды, лестница бронзой повита, стоптанные, словно сплющенные ступени ведут наверх в неведомые коридоры. Здесь, по низу - заманчивые закутки, так и хочется в них заблудиться, разгуливаю взглядом, утыкаюсь в тупики, в запертые двери.., несколько раздражает их коричневая лопнувшая краска, мясного цвета обшивка стен.., блуждаю, возвращаюсь, кружу на месте, как в лабиринте...

Сколько же здесь затерялось времен.

Вдруг замечаю, что я здесь как будто давно, будто бы даже и всегда... Отчего наступает этакое "умиление души", пронзительное ощущение настоящего момента и данности всех вещей вокруг...

Надо же, чтоб такое приключилось в психбольнице! А если бы в тюрьме? Или где еще пострашней?..

Мне кажется, что я сейчас вроднилась бы в любые стены: я здесь всегда! Здесь, в этом мире. Мне ничего бы не хотелось изменить. Так есть. Как память в будущее.

Вот эта лопнувшая краска на дверях, я вбираю ее взглядом, всей собою, щербатый этот пол, мясные стены, царапины на них, движение людей... по сплюснутым ступеням... туда-сюда снуют врачи, студенты, сестры, нянечки...

Вон кастелянша, это сразу догадаешься, - на ее сухом костяке халат несминаемо чист, плоское замерзлое лицо, и вся она стеклянная с крахмальной изморозью. Отчитывает няньку, дескать, не положено, опять дала Яницкому второе одеяло, как твое дежурство, белья не досчитаешься.

А та что? Слушает, не перечит, я ее разглядываю, - обыкновенная толстуха, кивает, спешливо соглашается, будто на месте катается, без возраста.

Такие есть в каждой клинике. Она еще когда молодая приходит, в ней безошибочно угадывают хлопотунью, какая здесь пожизненно нужна, потом никто не может вспомнить, сколько лет она уже нянькает больных, тридцать, сорок... Их бы и не различить, но у каждой есть своя особенная привычка или присказка. Вот и эта, как что не по ней, заводит свой волчок на месте, кивает, приговаривает: "Ошибся, ошибся, что ушибся..," и катится дальше по своим хлопотам. Мы бы с ней сразу подружились. Мы бы вместе терли пыль и переглядывались на ходу, гладили бы халаты, подмигнул, и все понято, мыли бы полы в палатах.., а больные подхватывают свои тапки и засовывают их между сеткой и рамой кровати, то есть койки, как тут называют. А чего у них только нет под матрацем! - хлебные корки, мыло в табачных струпьях, расквашенные конфеты, ..., - думают, что спрятали..., сокровенный карандашик и свернутый-сложенный многократно листик бумаги, на сгибах весь обремхался... А эта твердит свое, - не положено!

Мы бы обе делали вид, что побаиваемся кастеляншу, но все равно бы утаскивали потихоньку лишнее одеяло для старика из шестой палаты. Ну, а та - из третьей, разорвала рубаху, что же теперь!.. И так Богом обижена.

Кастелянша и меня бы отчитывала, - она не то чтобы ругает, а так, ритуал отправляет, натура такая. Она ведь любит нас, как умеет, да и нет у нее кроме нас никого. Это нам к чаю она приносит раз в году не очень вкусные пирожки с повидлом, она их пекла накануне допоздна, сегодня у нее день рожденья, поди забыли все... ах, неужели это для нее зимние гвоздики?!..

Или вон врачиха идет молодая... Фу-ты, ну-ты... поднимается по лестнице, с наскоком, щелк-щелк, я почему-то слежу, - не споткнулась бы, и уже приготовился выскочить непременный в таких случаях смешок, грех-то какой... Очень самодостаточная дама. Эта уж точно знает, что всех сумеет вылечить, - ну же, дружок, возьмите себя в руки!.. Больным нравится её утверждающая молодость, хотя они редко ей открываются. Мы её тоже любим, ничего, пооботрется, только бы не озлобилась.

Остановилась поговорить с другим врачом...

Тот спускался ей навстречу, ступая вязко, шаркая, ступеньки под ним прокисли и сплюснулись, сам - как нечесаный карагач, брюзга, с желчными глазами, наверняка больных гипнозом пользует, ко всем подозрителен, всех лечить нужно...