Ленинград действует (Том 1)

- А Пилютов, - обращается ко мне Волевач, - это человек замечательный! Очень спокойный. Вышел на старт, посмотрел туда, посмотрел сюда: никого нет? И сразу дал газ, будто на тройке помчал! И такой простой! Хочется с ним разговаривать, просто влюбляешься в него! А уж машину... Сам он из техников, все хочет сделать сам. Сидит в самолете, антенна, скажем, оборвалась - берет клещи, плоскогубцы, все сам... Или так: погода, допустим, хорошая, спрашиваешь: "Как сегодня погулял?" Он: "Плохо! Немцы высоко ходят, пока к ним долезешь... Вот бы в облачках поохотиться за ними!.." Чем погода хуже, тем ему лучше! А уж если он увидал самолет противника, то взлетает без всяких приказаний!..

А если говорить по нашему "радиоделу": без радиосхемы он никогда не вылетит, будет копаться, пока не исправит. Во время полета он так спокоен, что настраивается - слушает музыку... Смотришь - другой летчик взлетает напряженно, лицо к стеклу. А он сидит себе, как дома на стуле, отвалившись, невозмутимо... Но к делу строгий! Помню, как он сказал: "Ну вот, я назначен к вам командиром эскадрильи, пришел вас немножко подрегулировать!" Сказал добродушно, но у него не разболтаешься! А как скажешь ему что-нибудь о наших победах, он становится веселым, от радио тогда не оторвешь его, ловит, ждет подробностей!..

- Сели! - приоткрыв дверь, сообщает кто-то Волевачу.

- "Дуглас"! - кивает мне Волевач. - Посмотреть хотите?

Я выхожу на аэродром. Пришел "дуглас" из Ленинграда в сопровождении семи "томагавков".

Гляжу, как этот "дуглас", заправившись горючим, взлетает. После него в воздух пошли один за другим пять истребителей. Слепящее солнце...

В группе летчиков оживление, смех. Все слушают рассказ своего товарища, который только что сделал посадку, испробовав в бою новый тип американского истребителя "кеттихавк". Довольный машиной, возбужденный, откинув на затылок свой летный шлем, размахивая меховыми рукавицами и сверкая в усмешке безупречными зубами, он рассказывает о том, как "гулял" в вышине и как, найдя наконец под облаками какого-то "ганса", пристроился к его радиоволне, на которой тот взывал о подмоге, выругал его по-российски за трусость, а затем переменил волну, стал слушать музыку и под хороший концерт откуда-то стал преследовать немца, стараясь завязать с ним бой.

- А мы слушали тебя, - сказал другой, - "дер штуль, дер штуль" - и эх, крепко ж ты потом обложил его!..

- Но он, сукин сын, не принял бой, в облака забился, улепетнул...

Лицо рассказчика загорелое, пышет здоровьем. Он улыбается хорошей, невинной улыбкой радостного, веселого человека...

- Знакомьтесь, - подводит меня к нему майор Матвеев, - это вот он, капитан Пилютов, Петр Андреевич! А это, - майор представил меня, - такой же, как мы, ленинградец!.. А ну-ка, друзья! Отдайте капитана товарищу писателю на съедение. Им поговорить надо!

Пилютов просто и приветливо жмет мне руку, и мы с ним отходим в сторонку.

- Ну, коли такой же ленинградец, давайте поговорим! Пока воздух меня не требует! Садитесь хоть здесь!

И мы вдвоем усаживаемся на буфер бензозаправщика, прикрытого еловыми ветвями, невдалеке от заведенного в земляное укрытие, затянутого белой маскирующей сетью изящного "кеттихавка".

Солнце, отраженное чистейшим снежным покровом, слепит глаза, но морозец все-таки крепкий, и, записывая рассказ Пилютова, я то и дело потираю застывшие пальцы.

Я записываю эпизоды из финской кампании - атаки на И-16 и из Отечественной войны - сопровождение Пе-2 на "миге", бомбежки переправ под Сабском, два первых, сбитых за один вылет, "хейнкеля", расстрел в упор двухфюзеляжного двухмоторного "фокке-вульфа" над Порховом и много других эпизодов.

- Боевых вылетов до декабрьских боев было сто пятьдесят шесть, а теперь счет не веду. Меня назвали кустарем-одиночкой, по облакам я больше один хожу, ищу, нарываюсь... По ночам хожу один, беру четыре бомбы по пятьдесят килограммов, - цель найдешь, одну сбросишь, потом от зениток уйду, погуляю и снова туда же: в самую темную ночь станции все равно видно, немецкие автомашины не маскируются, вот и слежу - подходят они к станции, тушат фары, так и определяю. Ну и паровозы видны! На днях прямым попаданием в цистерну с бензином на станции Любань угодил...

- А за что вас к Герою представили?

- Ну, знаете, это... В общем из сорока девяти боев мне особенно запомнился день семнадцатого декабря, когда меня крепко ранили - двадцать одну дырку сделали! Девять "дугласов" я сопровождал на "томагавке Е"...

- Семнадцатого декабря? Из Ленинграда?

- Да. Над Ладожским озером с шестеркой я в одиночку бился...

Внезапно, взволнованный, я прерываю Пилютова:

- Позвольте... А кроме этих "дугласов" в тот день другие из Ленинграда не вылетали?

- Нет. Только эти... Ровно в полдень мы вылетели... Должны были идти и другие истребители, но не успели вовремя взлететь... Я один с ними вышел... А что?..

- Так... сначала рассказывайте... Потом объясню...

17 декабря на "дугласе" из Ленинграда вылетели три самых близких мне человека: мой отец, мой брат и Наталья Ивановна... Я знаю только, что они долетели благополучно. Сейчас они должны быть в Ярославле, но письмо я получил пока только одно - из Вологды... И уже совсем иными глазами гладя на летчика, лично заинтересованный, я жадно стал слушать его.

- Да, если б не то преимущество, что летел я на дотоле неизвестном немцам самолете (американский самолет неведомых немцам качеств и боевых возможностей), мне хуже пришлось бы тогда. А у меня, напротив, мелькнула мысль, что я их всех собью. И если б я сначала напал на ведущего и тем самым расстроил бы их управление я, наверное, сделал бы больше, потому что они, наверное, рассыпались бы в разные стороны и я бил бы их поодиночке. Ну, а поскольку сбит был их хвостовой самолет, то все прочие развернулись под командой ведущего, и бой для меня оказался тяжелым...

Я уже знал, что Пилютов, сопровождавший девять "дугласов", один напал на шесть "хейнкелей", что сбил за тридцать девять минут боя два из них и только на сороковой минуте был подбит сам. Я с нетерпением ждал подробностей, но Пилютов, заговорив об американских самолетах, отвлекся. Он рассказал, как пришлось ему вести из Архангельска в Плеханово первые "кеттихавки". Был сплошной туман, погоды не было никакой - по обычному выражению летчиков. Невозможно было найти Архангельск, но он все-таки его нашел, сначала увидел деревянные домики и улицы, потом, изощрив зрительную память, - аэродром и благополучно сел, и какое-то начальство в звании подполковника хотело было его ругать за запрещенную в такую погоду посадку, но он сразу всучил тому пакет на имя командующего и заявил, что должен немедленно вести на фронт из Архангельска прибывшие туда самолеты, спросил, есть ли для них экипажи. И сразу же получив десять "кетти" с экипажами, повел их назад: пять - под командой какого-то майора, пять - непосредственно под своей. И какая это была непогода, и какие хорошие приборы оказались у этих "кетти", удобные для слепого полета, и как летели, сначала над туманом, а потом погрузились в туман, и как он искал для ориентира железные дороги зная, что их может быть три, и правее правой - финны, а левее левой - немцы. И как, найдя одну из этих дорог, пытался определить, которая же она из трех... Пять самолетов, ведомых майором, отстали, не выдержали тумана, повернули назад к Архангельску, а он, Пилютов, посадил все свои на недалекий от Тихвина аэродром, а сам, один, в сплошной темной воздушной каше, снова поднявшись в воздух, пролетел оставшиеся восемьдесят километров до Плеханова, и сел ощупью, и пошел на КП, и командир полка Матвеев не верил, что тот приехал не поездом, не верил в возможность полета и посадки в такую погоду, пока сам не пощупал отруленный к краю аэродрома первый американский самолет...