Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)

Он прошел по комнате вкруг стола, потер рукою лоб. Казалось, он все не мог сосредоточится на чем-то важном.

- Еще я сегодня ясно почувствовал одну вещь, - продолжил он. - Это то, что все мы - со всеми нашими мыслями, чувствами, поступками - только составляющие какого-то большого общего плана - судьбы, истории или чего там еще. Каким-то образом так устроено, что мы как будто совершенно свободны - создавать или разрушать, быть честными или подличать, любить или предавать; никто не ведет нас за руку, но когда уже что-то совершилось, вдруг оказывается, что иначе и быть не могло, вдруг становится ясно, что все именно так и должно было быть, было предначертано. Это невозможно объяснить, но я это почему-то ясно чувствую теперь. Да... Что-то я все не о том сегодня говорю. Все это, наверное, не главное. Главное, я вот что хотел вам сказать - я уезжаю из Зольска. Я зашел попрощаться.

- Куда? - спросила она чуть слышно.

- Точно не знаю еще. Вернее, я думал... Словом, куда-нибудь подальше из этого города. Куда-нибудь очень далеко, - он вдруг зажмурился и приложил ладони к вискам. - Я больше не могу, Вера, - прошептал он. - Больше не могу.

- Что с вами, Паша? - испугалась она.

Он помолчал недолго, огляделся как-то странно вокруг, потом подошел к портфелю, поднял его, расстегнул замок, достал какие-то бумаги и снова присел.

- Вот, - сказал он, - смотрите. Я ведь говорил вам той ночью. Это баевские списки. Знаете, что это такое? Тридцать девять человек. Одиннадцать расстрелов. Я должен был до завтра подписать их.

Он тоскливо посмотрел ей в глаза через стол, потом взялся за бумаги другой рукой и разорвал их пополам, еще пополам, еще. Обрывки высыпал прямо на стол.

- Вот так, - кивнул он сам себе. - Это правда - вы меня тогда упрекнули - я действительно не могу ничего изменить. Завтра они отпечатают их заново. Я не могу остановить этот кошмар, но я могу - и я понял вдруг, что должен - сделать хотя бы одно - бросить все и уйти как можно дальше, не участвовать в нем, отойти в сторону. Может оказаться, впрочем, что и этого не могу, но обязан хотя бы попробовать. Ведь вот в чем дело, Вера, мы сами сейчас отдаем свою совесть, свою свободу только за то, чтобы жить среди людей, пользоваться жалкими, в сущности, благами этого мира. Но разве не слишком дорогая эта цена? Разве вообще это нужно - если эти люди, этот мир сошли с ума?

Он вздохнул, помолчал немного.

- Если бы еще вот так порвать все, что было в эти два месяца. Знаете, - продолжил он, несколько оживившись вдруг. Один очень хороший человек сказал мне сегодня, что верит, будто все в нашей жизни окажется однажды поправимым. В том смысле, что когда Христос придет на Землю, он даст нам возможность исправить все, что мы сделали не так. Понимаете? Не искупить, а исправить. И знаете, я подумал, что вот такую веру я, пожалуй, мог бы принять. Пожалуй, в это только мне и осталось еще верить. Я вот сейчас попробовал себе представить - ну, то есть в доступном для человека образе вообразить - как же это так могло бы оказаться, чтобы все поправимо. Может быть, так, что все мы вдруг разом проснемся. И увидим, что все это был сон. Это у Фета есть такое: "...только сон, только сон мимолетный." Вам, Вера, никогда не приходилось во сне убивать человека?

Она чуть качнула головой.

- А мне, бывало, снилось. И еще с какой-то уголовной закваской - похоже как у Раскольникова. И очень отчетливо, знаете, со всякими там оттенками чувств. Убьешь, а потом долго прячешься, ужасно боишься, что поймают, стыдишься самого себя. А когда вот-вот уже схватят, просыпаешься в холодном поту, думаешь с облегчением: слава Богу, это только сон, убийства не было. И удивишься еще: как же это я во сне настолько мог лишиться разума, чтобы убить? Вот, мне кажется, на это и должно быть похоже. Что только сон. И все мы спим. И все проснемся однажды. Вы, кстати, когда-нибудь слышали, что индейцы судили людей за преступления, совершенные во сне? Потому что считали сон путешествием души. И с этим я вполне согласен. И даже обязательно хочу, чтобы судили. Я свой "квадрильон квадрильонов" пройду с радостью. Но только, чтобы все это был сон, и мог бы я удивиться. Вы понимаете?

Взгляд его бегал вокруг, но в какую-то секунду вдруг встретился прямо с ее взглядом, и что-то он, должно быть, прочитал в нем. Он замер на мгновение, потом быстро встал, подошел к ней, взял ее руку.

- Вера, - сказал он. - Знаете, тогда, под дождем, когда я нес вас на руках, вдруг оказалось в какую-то минуту, что все неважно, кроме того, что вы со мной, а я должен заботиться о вас. Неважно, что было, неважно, что будет. Я смотрел на вас тогда и понимал... Понимал, что мог бы любить вас. То есть, причем же тут "мог бы"? - поморщился он. - Я люблю вас. Конечно, я давно люблю вас. Я так всегда боялся вас потерять.

Она сидела, не шевелясь. Она не думала, что когда-нибудь это все же случится.

"Он правду тогда сказал, что это странный город," подумала она вдруг.

- Я знаю, что это глупо, - кивнул он тут же сам себе. - Я знаю, что вам меня не за что любить - совершенно. Я просто хотел, чтобы вы знали.

- Мне кажется, любят не за что-то, - прошептала она. Любят скорее вопреки.

Он минуту смотрел на нее удивленно сверху вниз. Потом вдруг, не отпуская руки ее, опустился и встал перед ней на колени, стал тихонько целовать ее пальцы, ладонь.

- Вера, - сказал он, - Вера. Давайте уедем отсюда вместе. Я все изменю. Все, все будет не так, как здесь. Я клянусь вам.

Но вдруг он как будто очнулся, отпустил ее руку, поднялся, и взгляд его оказался мутен. Он обошел вкруг стола и встал у окна.

- Какая подлость, - покачал он головой. - Какая подлость пытаться втянуть вас теперь в свою жизнь. Чтобы запачкать вас этой грязью, чтобы вытирать о вас кровавые руки. Простите меня, Вера, никогда, никогда этого не будет. Я забылся на секунду это подло.

Она закрыла лицо ладонями.

- Вы все не то говорите, - прошептала она, потом как-будто взяла себя в руки, вздохнула. - Куда вы едете? - спросила она опять.

- Я хочу вернуться к себе на хутор - туда, где я родился. Там никто не жил уже двадцать лет, но, мне кажется, там можно жить. Вещи оттуда все забрали в первый же год, а дом до сих пор стоит. Он никому не нужен. От колхоза он слишком далеко. И от дороги тоже. Я знаю тамошнего председателя, и он меня тоже знает. Я думаю, договорюсь с ним, и он поможет поначалу. Оформит меня как-нибудь - буду ему, скажем, яблоки сдавать. Там у нас яблонь было много. Не знаю, впрочем, как теперь. Знаете, я сегодня читал рассказ про одного человека, который ушел от людей. Хотя это в другое время было. Его написал один историк по фамилии Гвоздев...

- Иван Сергеевич? - спросила она.

- Да, - удивился Паша. - Откуда вы его знаете?

- Он был приятель Аркадия Исаевича. А что с ним теперь?

- Сегодня был суд. Я должен был требовать для него расстрела. Но я потребовал освободить его. И заседание отложили. Конечно, вряд ли это чем-то ему поможет. Но я не мог по-другому. Вы знаете, как странно - оказалось, что я его уже встречал однажды в жизни - и как раз там, возле своего хутора во время войны.

- Но у вас ведь, наверное, могут быть неприятности после этого.

Он чуть улыбнулся.

- Неприятность, Вера, может быть только одна - Баев меня самого посадит, если найдет. Но я постараюсь ему не даться. Дома меня уже не будет сегодня.

- Где же вы собираетесь ночевать?

- Где-нибудь на улице. Теперь тепло.

Они помолчали немного. Паша растерянно как-то смотрел на обрывки бумаг, разбросанные по столу.

- Почему вы ушли от Нади? - вдруг опять спросила Вера Андреевна.

Он подумал несколько времени, пожал плечами.

- Просто я не люблю ее. Наверное, в этом дело.

- Вы только теперь это поняли?

- Нет. Не знаю. Когда-то казалось, что это не так. Потом у нас быстро появился ребенок. А с ребенком все остальное уходит на второй план. По крайней мере - до поры. Но дело в том, что если любишь, можно простить гораздо больше. А она теперь сделала кое-что такое, что я не смогу ей простить.