Собрание сочинений в четырех томах. Том 3

— Проклятая служба... Устал, понимаете, устал, сколько проехал, намерзся... Благо еще потеплело сегодня... Опять надо ехать, надо опять, иначе не успею объехать... Позапущено везде... Не поверите, не школы, а бог знает что... Вот у вас ученики прекрасное впечатление производят, осмысленные лица, ну, словом, совсем другое...

Он все потирал руки, присел на парту, опять встал.

«Господи, да чего ему надо...»

— Поверите, глотка чаю за целый день не успел... Торопишься, торопишься...

— Может быть, стакан чаю? — неуверенно спросила Галина в недоумении.

— Бели только не стесню... если только не стесню... Я ужасно боюсь причинить затруднения вам... Позволите?

Он прошел в ее комнатку, а она позвала Василия.

— Василий, голубчик, поставьте самовар, а когда подадите, посидите, пожалуйста, возле дверей. Пожалуйста, никуда не уходите...

Инспектор поглядывал на открытки, в уютном беспорядке лепившиеся по сосновой стене. Чистенькая постель, книги и журналы. Веяло уютом, милой девичьей чистотой.

Кипел зеленый самоварчик, иногда пел тоненько и заунывно.

Инспектор говорил без умолку, передавал городские новости, ругал директора, рассказывал о театре.

— Должность наша собачья и, откровенно сказать, никому не нужная. Ведь я отлично знаю, как вы все нас ругаете и терпеть не можете. Да и я бы на вашем месте... Но поймите же, был я учителем гимназии, с директором нелады... Все из-за учеников, — находили, я слишком мягко с ними... Пришлось уйти. Ну, здесь... я понимаю, собачья должность. По-собачьи кидаешься, грызешь, лаешь, — не станешь этого делать, попросят. Безвыходно. И никому это не нужно.

«Да он не сошел ли с ума?»

Раза два Галина выходила посмотреть, тут ли Василий, — он дремал, поклевывая, на скамеечке. А когда возвращалась, видела сквозь щель отворяющейся двери, инспектор торопливо поправляет перед ее маленьким зеркальцем длинную косичку жиденьких волос от уха наискось через круглую лысину.

В окнах уже чернела ночь, и слабо погромыхивали бубенцы на устало встряхивающихся лошадях.

— Ведь, как вам сказать, я никогда не был женат; как говорится, без хозяйки дом сирота. С другой стороны, живешь, служишь, что же дальше? Зачем все?

Галина спокойно смотрела на него, на его круглую голову, нос пуговичкой и вдруг почувствовала: она — инспектор, а он на положении учителя. Хотелось рассмеяться, но сделала усилие и предложила еще чаю.

Уже было около двенадцати часов, когда инспектор стал прощаться. За черным окном затрепыхали бубенцы, зазвенел колокольчик, все слабея среди тишины, пока не замер.

Галина постояла, расклеила пальцы, сняла зеркальце и глянула. Оттуда глянуло милое с опушенными глазами лицо и с гордым вырезом ноздрей. Улыбнулась, и там улыбнулись милой улыбкой, набежала ямочка.

«Дурак!..»

И повесила на место зеркальце.

Хотелось поскорей уснуть, и все мотались среди бесконечных снегов инспектора, никому не нужные, непоседливые. И надо было что-то додумать.

Она натянула одеяло до подбородка.

«Дурак!..»

А кто-то сказал:

«Разве только для тебя счастье?»

«Так то — я, а то — он...»

И стала сладко засыпать.

Долго утром не могла справиться с ребятами Галина. Сбились в кучу и наперебой рассказывали про инспектора, про его волчью шубу, мохнатую шапку, огромные сапоги.

— Галина Александровна, дай ты нам ноженки, когти обрежем.

И целых пол-урока резали друг другу ногти; смех, крики; кому обрезали до самого мяса, и сочилась кровь. На партах, как шелуха слоями валялись обрезки ногтей с черной грязью.

— А ну, кто разрешит вчерашнюю задачу?

— Я, я, я!..

Все повскакали.

Галина четко и ясно сказала условие, с удивлением глядя в широко открытые внимательные детские глаза

«Да они новые, мальчишки эти и девчонки... Когда же это...»

— Ну?

— Три.

— Два, два, два!.. — закричали все, подняв руки.

— Так, по два яблока каждому.

И, чувствуя новую близость к ребятам, сказала:

— Ну, я вам почитаю что-нибудь.

Ребятишки радостно взгромоздились вокруг нее на партах, друг на друге.

В первый раз, читая, она испытывала удовольствие. Взглянет мельком, а в нее с жадным вниманием впились пятьдесят пар детских глаз.

«А какими они перед ним-то идиотами были...»

Через несколько дней инспектор снова неожиданно появился. У него был довольно сконфуженный вид. Приехал днем. Оправдывался тем, что надо было возвращаться. Целый час пробыл на уроке, ласково спрашивая детей.

Галина спокойно с прячущейся усмешкой вела занятия.

«Таких стричь надо...»

И уверенно попросила похлопотать об отпуске средств на библиотеку. Тот засуетился, обещал непременно устроить, поговорить с директором, с Никифором Лукичом, попечителем школы.

Галина сдержанно благодарила.

В деревне, как в одиночке, время ползет убийственно, а оглянешься — сзади месяцы и годы.

Вот и зима перевалила через морозы, стала слабеть. На пригреве стала капать с крыш капель; тени на снегах крепко посинели, и восход солнца по порядку передвигается за избами все ближе и ближе к церкви. Летом оно всходит по другую сторону от церкви.

У Галины все то же, все те же ребятишки, все те же бабы с усталыми лицами, с хворостями и горем; те же мужики по разным делам приходят; та же заваленная снегом улица, тот же колодец посредине с намерзшим бугром у колоды.

И где-то далеко-далеко маячит город, театр, «Пиковая дама», вечеринки, молодежь — все, без чего, казалось, жизнь не в жизнь, маячит вдали и становится почти воспоминанием.

Приехал доктор, прибежала Гашка звать к матушке.

— Опять приехали раскосые гости да че-орные.

Гашка покатилась со смеху, потом сразу стала серьезной, с тупым животным подбородком и удивленно круглыми глазами.

— А у меня жаних есть.

— Ну, что же замуж не выходишь?

— Ды кладки требует: чтоб тулуп мне, ды два одеяла, ды две подушки. А отец с матерью не дают.

— Отчего?

— Не из чего.

— Жалованье собирай на приданое.

— Отец с матерью забирают.

— Зачем же ты отдаешь?

— Как же не давать? Никифор Лукичу за рендованную землю все несут.

Она постояла, переминаясь с ноги на ногу, что-то туго вспоминая.

— Поп дюже гоняет и матушка.

— За кем гоняет?

— За женихом.

— Как же гоняет?

— А с дрючком. Как жаних придет, матушка закричит как резаная, а батюшка ухватит дрюк да за им; он через плетень, а я в катух сховаюсь.

Она смотрит на Галину выкатившимися рачьими глазами и вдруг захохочет, глаза искрятся, становится красной — кровь с молоком.

— Побегим, што ль? Ждуть.

Галина не пошла. «Задается этот доктор...»

Целый вечер не читалось, была сердита, ничего не хотелось делать. Взяла зеркало, глянула, оттуда посмотрело злое лицо.

Долго не могла уснуть. Чернело немое окно и в своем молчании говорило об одиночестве, заброшенности, однотонных днях, которые теряются во мгле скучного будущего.

Потушила лампочку, легла не раздеваясь, упрямо закрывая неслушающиеся глаза. А когда открывала, все так же угрюмо смотрело черное оттаявшее окно.

Да и что ждет ее?

В лучшем случае выйдет замуж за учителя, ну вот хоть за того... высокий, черный, что провожал тогда с другими... на елке... И... и начнется... Пять человек детей... ревут... все ревут... подушкой им рот... маленькой подушечкой...

Она всхлипнула, зарылась лицом, и поползли соленые едкие слезы, впитываясь в подушку.

...Подушечкой рот... а потом... потом что бывает? Вдова, семь человек детей, а сама костлявая, некрасивая...

«Боже мой, боже мой!..» — с отчаянием повторяла она, силясь удержать слезы.

И долго это тянулось. Потом за стеной тяжело стали стучать поставы, гремели жернова. А Василий говорит: «Мельница мукомольная пошла в ход... все-о перемелет... ничего, перемелет...» Да выкатил по-рачьи глаза, да как заревет: «Подымай, ребята, потолок!..»