Раковый корпус

А тем временем Костоглотову сжали руку чёрной змеёй и определили, что давление подходящее.

Он рот раскрыл сказать следующее, почему не согласен, но из дверей врачиху позвали к телефону.

Она дёрнулась и ушла, сестра укладывала чёрные трубки в футляр, а Олег всё так же лежал на спине.

– Откуда этот врач, а? – спросил он.

Всякая мелодия голоса тоже относилась ко внутренней загадке девушки, и она чувствовала это, и говорила, внимательно слушая свой голос:

– Со станции переливания крови.

– А зачем же она старую привозит? – проверял Олег хоть и на девчёнке.

– Это – не старая, – плавно повела девушка головой и понесла корону по комнате.

Девчёнка эта вполне была уверена, что всё нужное для неё она знает.

Да может, так оно и было.

Солнце уже завернуло на сторону перевязочной. Прямо сюда оно не попадало, но два окна светились ярко, а ещё часть потолка была занята большим световым пятном, отразившимся от чего-то. Было очень светло, и к тому же чисто, тихо.

Хорошо было в комнате.

Открылась дверь, невидимая Олегу, но вошла кто-то другая, не та.

Вошла, почти не стуча туфлями, не выстукивая каблучками своего «я».

И Олег догадался.

Никто больше так не ходил. Её и не хватало в этой комнате, её одной.

Вега!

Да, она. Она вступила в его поле зрения. Так просто вошла, будто незадолго отсюда вышла.

– Да где же вы были, Вера Корнильевна?.. – улыбался Олег.

Он не вскликнул это, он спросил негромко, счастливо. И не поднимаясь сесть, хотя не был привязан к столу.

До конца стало в комнате тихо, светло, хорошо.

А у Веги был свой вопрос, тоже в улыбке:

– Вы – бунтуете?

Но, уже расслабнув в своём намерении сопротивляться, уже наслаждаясь, что он лежит на этом столе и его так просто не сгонишь, Олег ответил:

– Я?.. Нет, уж я своё отбунтовал… Где вы были? Больше недели.

Раздельно, как будто диктуя несмышлёнышу непривычные новые слова, она проговорила, стоя над ним:

– Я ездила основывать онкологические пункты. Вести противораковую пропаганду.

– Куда-нибудь в глубинку?

– Да.

– А больше не поедете?

– Пока нет. А вы – себя плохо чувствуете?

Что было в этих глазах? Неторопливость. Внимание. Первая непроверенная тревога. Глаза врача.

Но помимо этого всего они были светло-кофейные. Если на стакан кофе налить молока пальца два. Впрочем, давно Олег кофе не пил, цвета не помнил, а вот – дружеские! очень старо-дружеские глаза!

– Да нет, чепуха. Я на солнце, наверно, перегрелся. Сидел-сидел, чуть не заснул.

– Разве вам можно на солнце! Разве вы не поняли здесь, что опухолям нагревание запрещено?

– Я думал – грелки.

– А солнце – тем более.

– Значит, черноморский пляж мне запрещён?

Она кивнула.

– Жизнь!.. Хоть ссылку меняй на Норильск…

Она подняла плечи. Опустила. Это было не только выше её сил, но и выше разумения.

Вот сейчас и спросить: а почему вы говорили, что – замужем?..

Разве безмужие – такое унижение?

Спросил:

– А зачем же вы изменили?

– Что?

– Нашему уговору. Вы обещали, что будете кровь переливать мне сами, никакому практиканту не отдадите.

– Она – не практикант, она, напротив, специалист. Когда они приезжают – мы не имеем права. Но она уже уехала.

– Как уехала?

– Вызвали.

О, карусель! В карусели же было и спасение от карусели.

– Значит – вы?

– Я. А какая вам кровь старая?

Он показал головой.

– Она не старая. Но она не вам. Вам будем двести пятьдесят переливать. Вот. – Вера Корнильевна принесла с другого столика и показала ему. – Читайте, проверяйте.

– Да, Вера Корнильевна, это жизнь у меня такая окаянная: ничему не верь, всё проверяй. А вы думаете, я – не рад, когда не надо проверять?

Он так устало это сказал, будто умирал. Но своим приглядчивым глазам не мог совсем отказать в проверке. И они ухватили: «1-я группа – Ярославцева И. Л. – 5 марта».

– О! Пятое марта – это нам очень подходит! – оживился Олег. – Это нам полезно.

– Ну, наконец-то вы поняли, что полезно. А сколько спорили!

Это – она не поняла. Ну, ладно.

И он закатил сорочку выше локтя и свободно положил правую руку вдоль тела.

Правда, в том и была главная ослаба для его вечно подозрительного внимания: довериться, отдаться доверию. Сейчас он знал, что эта ласковая, лишь чуть сгущённая из воздуха женщина, тихо двигаясь и каждое движение обдумывая, не ошибётся ни в чём.

И он лежал, и как бы отдыхал.

Большое слабо-солнечное, кружево-солнечное пятно на потолке заливало неровный круг. И это пятно, неизвестно от чего отражённое, тоже было ласково ему сейчас, украшало чистую тихую комнату.

А Вера Корнильевна коварно вытянула у него из вены иглою сколько-то крови, крутила центрифугу, разбрасывала на тарелочке четыре сектора.

– А зачем – четыре? – Он спрашивал лишь потому, что всю жизнь привык везде спрашивать. Сейчас-то ему даже и лень была знать – зачем.

– Один – на совместимость, а три – проверить станцию по группе. На всякий случай.

– А если группа совпадает – какая ещё совместимость?

– А – не свёртывается ли сыворотка больного от крови донора. Редко, но бывает.

– Вон что. А вертите зачем?

– Эритроциты отбрасываем. Всё вам надо знать.

Да можно и не знать. Олег смотрел на потолочное мреющее пятно. Всего на свете не узнаешь. Всё равно дураком помрёшь.

Сестра с белой короной вставила в защемы стойки опрокинутую пятомартовскую ампулу. Потом под локоть ему подложила подушечку. Резиновым красным жгутом затянула ему руку выше локтя и стала скручивать, следя японскими глазами, сколько будет довольно.

Странно, что в этой девочке ему повиделась какая-то загадка. Никакой нет, девчёнка как девчёнка.

Подошла Гангарт со шприцем. Шприц был обыкновенный и наполнен прозрачной жидкостью, а игла необыкновенная: трубка, а не игла, трубка с треугольным концом. Сама по себе трубка ничего, если только её тебе вгонять не будут.

– У вас вену хорошо видно, – заговаривала Вера Корнильевна, а сама подёргивала одной бровью, ища. И с усилием, со слышным, кажется, прорывом кожи, ввела чудовищную иглу. – Вот и всё.

Тут много было ещё непонятного: зачем крутили жгутом выше локтя? Зачем в шприце была жидкость как вода? Можно было спрашивать, а можно и самому голову потрудить: наверно, чтоб воздух не ринулся в вену и чтобы кровь не ринулась в шприц.

А тем временем игла осталась у него в вене, жгут ослабили, сняли, шприц ловко отъяли, сестра стряхнула над тазиком наконечность прибора, сбрасывая из него первую кровь, – и вот уже Гангарт приставила к игле вместо шприца этот наконечник и держала так, а сама наверху чуть отвернула винт.

В стеклянной расширенной трубке прибора стали медленно, по одному, подниматься сквозь прозрачную жидкость прозрачные пузырьки.

Как пузырьки эти всплывали, так и вопросы, один за другим: зачем такая широкая игла? зачем стряхивали кровь? к чему эти пузырьки? Но один дурак столько задаст вопросов, что сто умных не управятся ответить.

Если уж спрашивать, то хотелось о чём-то другом.

Всё в комнате было как-то празднично, и это белесо-солнечное пятно на потолке особенно.

Игла была введена надолго. Уровень крови в ампуле почти не уменьшался. Совсем не уменьшался.

– Я вам нужна, Вера Корнильевна? – вкрадчиво спросила сестра-японочка, слушая свой голос.

– Нет, не нужны, – тихо ответила Гангарт.

– Я схожу тут… На полчаса можно?

– Мне не нужны.

И сестра почти убежала с белой короной.

Они остались вдвоём.

Медленно поднимались пузырьки. Но Вера Корнильевна тронула винт – и они перестали подниматься. Не стало ни одного.

– Вы закрыли?

– Да.

– А зачем?

– Вам опять надо знать? – улыбнулась она. Но поощрительно.

Было очень тихо в перевязочной – старые стены, добротные двери. Можно было говорить лишь чуть громче шёпота, просто выдыхать без усилия и тем говорить. Так и хотелось.