Мы встретились в Раю

Первый предложенный Ликою тост - простенький, за знакомство, был лихорадочен, ибо рука ее с рюмкою подрагивала от нетерпения. Юра заметил это и, пораженный, кажется, начал догадываться, что к чему и чем дело может кончиться, но понятия не имел, как приостановить лавинообразный процесс. Уже через десяток минут Лика дошла до состояния буквально неузнаваемости: глаза налились кровью; тушь вокруг них несколько поплыла, разъехалась, образовала жутенькие круги; губы растянулись в нестираемую ухмылку; лицо прорезала вертикаль выбившейся из-под заколки реденькой, тусклой от седины русой пряди; Лика поминутно пыталась сдуть прядь, не догадываясь заправить рукою, и изо рта летели мелкие брызги. Тосты следовали один за одним, все больше про Арсения, смутные, непонятные, произносимые заплетающимся языком, и в них обязательно фигурировали то Бог, то душа, то вера. Лика, не слушая Юру, заказала еще бутылку, потом принялась читать стихи, кажется, Цветаеву, делала это долго и плохо: интонировала каждое слово, подчеркивала неимоверные паузы. Юре все больше становилось не по себе, но его попытки изъять Лику отсюда, из-за этого проклятого столика, чтобы доставить домой, по неведомому адресу, встречали необоримое противодействие, и оставалось только побольше пить самому, чтобы скорее кончилась водка.

Когда они все-таки очутились на заднем сиденье такси, Лика вдруг взяла Юру под руку, изогнулась так, что он увидел прямо перед собою ее потустороннее в мелькающем голубоватом свете фонарей лицо, и доверительно и вполне твердо спросила: Юра... вот вы через это прошли. Скажите, умирать страшно? Трудно, ответил Юра. Умирать трудно, но почти тут же и поправился: нет, не знаю...

Как ни была пьяна, водителем Лика управляла ловко, и минут через двадцать машина уже стояла у подъезда шестнадцатиэтажного блочного дома. Лика полезла в сумочку за деньгами, Юра остановил: не надо. Я на ней же поеду в гостиницу. Вы можете остаться здесь, сказала Лика. Уже поздно, а у меня есть кушетка. Поболтаем... Юра мгновенно вообразил все, что может случиться, в мозгу каруселью пронеслись лица Гали, Арсения, Лики, его самого, пьяных знаменитостей из ресторана, и он в отчаянье захлопнул дверцу и шепнул шоферу: поехали.

Лика была уже снаружи. Однако следовало развернуться, и на обратном пути она преградила дорогу. Машина затормозила, и Юра, не решаясь открыть дверцу, приспустил стекло. Ликино лицо возникло в окне с вопросом: скажите, Юра, а Арсений - добрый? Водитель, воспользовавшись тем, что дорога освободилась, ударил по акселератору, и ?волга? вылетела на проспект, оставив в раме заднего стекла обретающую после толчка равновесие маленькую фигурку в синей дубленке.

То красным, как раки, то желтым, как луны,

то южного неба густой синевою

дорожные знаки - сигналы фортуны,

над полузаснувшей ночною Москвою.

Дорожные знаки... Лишь ими одними

уснувшая власть проявляет свой разум,

и только такси пролетают под ними:

салатные кошки с подшибленным глазом.

Зажигалка! вспомнил Юра, когда они уже миновали поблескивающую в вышине багровыми капельками темно-коричневую громаду Кремля, - Арсений просил забрать у нее зажигалку. Мне еще этого недоставало!

143. 1.44 - 1.49

Осторожно, чтобы не разбудить соседа, Юра приоткрыл дверь в свой номер и замер на пороге: в воздухе стоял спертый дух перегара, улавливаемый даже им, выпившим сегодня порядочно, а с соседовой постели глядел на Юру раскрытый бесстыдно раскинутыми ногами черный глаз шахны. Женщина лежала на спине и громко, взахлеб храпела; сосед свернулся калачиком у стенки и спал тоже. Сползшее на пол одеяло напоминало кучу грязного, подтаявшего снега, какие там и сям были разбросаны по московским улицам. Находиться в этой комнате возможным не представлялось, и Юра тихонько притворил дверь.

Устроясь в кресле в небольшом холле, где по вечерам проживающие смотрели телевизор, Юра попробовал заснуть, но свет негасимого бра бил в глаза. Тогда Юра раскрыл Арсениеву папочку и стал листать. Где-то посередине мелькнуло напечатанное вразрядку слово ?ностальгия?, и Юра, сам не зная почему, может - по созвучию с именем Галя, остановился именно на этой странице:

А что бы ей хотели сыграть? А вы что хотели бы поставить? И вопрос-то, пожалуй, был так себе, светский, в тон разговору, - отвечай что угодно, ну, ?Гамлета? там или ?Бориса Годунова?, ну, из того, примерно, что отвечают девяносто восемь человек из оказавшихся в моем положении ста, - а я возьми да и ляпни, черт его знает зачем вдруг возьми да и ляпни...

Глава четырнадцатая

НОСТАЛЬГИЯ

Я придумал это, глядя на твои

Косы - кольца огневеющей змеи,

На твои зеленоватые глаза,

Как персидская больная

бирюза...

Н. Гумилев

144.

А что бы вы хотели сыграть? А вы что хотели бы поставить? И вопрос-то, пожалуй, был так себе, светский, в тон разговору, - отвечай что угодно, ну, ?Гамлета? там или ?Бориса Годунова?, ну, из того, примерно, что отвечают девяносто восемь человек из оказавшихся в моем положении ста, - а я возьми да и ляпни, черт его знает зачем вдруг возьми да и ляпни: мол, ?Пятую колонну?, - и сразу заминка какая-то мгновенная, непонятно почему, в разговоре, во всей дешевой атмосфере, словно откуда-то ясно стало им всем, то есть не только ей, а и им всем и, может быть, главное, - мне самому, что струна задета подлинная, искренняя, туго натянутая и, хоть и тиха, а перекрыла все вокруг: и пластинку, и свечи горящие, и треп... Ну и ладно, возникла заминка и прошла, и дальше все покатилось, как каталось не первый год, да у меня что-то засверлило, засвербело, и глаза, наверное, посерьезнели, потому что у Син°вой глаза погрустнели, а она сидела напротив меня и взглядом, положением, так сказать, vis-б-vis, оказалась со мною связанною; и эти грустные глаза, и этот неожиданный выход на заглохшую, заросшую, на Бог весть когда протоптанную, а поди ж ты незабытую! дорожку, и воспоминания о Леночке Син°вой - той самой, что вот, сидит передо мною, и о себе самом, какого меня давно и безвозвратно нету на свете, о том, как я воспринимал ее в те несколько незапамятных, неистребимых из памяти встреч, что дала мне судьба, прежде чем так едко посмеялась, - все это в тот вечер поставило меня вне компании уже невозвратимо. Я ощутил свое выключение и поэтому знал, что любая моя страза прозвучит здесь отныне не случайно вырвавшейся неловкостью, а откровенно непристойно, ну, вроде как в том анекдоте... ну, вы знаете!.. ну, в концертном зале, на Шестой симфонии Чайковского: кто сказал... °б твою мать?.. Извините, значит, музыкою навеяло... помните? так вот, хоть я все это и ощущал, кожей чувствовал, - сказал-таки, словно что-то меня несло: а не хотите, мол, сыграть у меня?.. и тут поймал себя на том, что забыл имя героини, помню только, что в предисловии к пьесе автор пишет: но ее можно было бы назвать и ностальгией, - и так она для меня Ностальгиею и осталась: а не хотите сыграть у меня... Ностальгию? и столь нахально выглядела моя откровенность, столь вызывающе, столь неприлично, что все сделали вид, словно и не заметили ее вообще, хотя, скорее всего, и на самом деле не заметили, а Син°ва ответила что-то, но что именно-я не понял, да и не в ответе, в конце концов, заключалась суть.

Еще какое-то время все продолжало катиться, а потом мы выбрались на улицу, на мороз, и пошли все вместе, пока не приспела пора расходиться кому куда, и ничего не случилось, и ничего не случилось, и ничего не случилось, и ничего... а когда пора приспела, нам с Леною оказалось в одном направлении, ну, почти в одном, настолько хотя бы, что проводить ее я чувствовал себя просто обязанным, и тут-то она и отомстила за непристойный выверт, который я позволил себе и в который, главное, пытался затащить и ее. Ни о какой канаве на нашем пути я, естественно, и не думал, я не подозревал даже, что на нашем пути есть какая-то там канава, тоже мне, предмет для размышления! но Син°ва заранее, задолго еще, спросила, и не то что бы иронически, а эдак... ну, вы понимаете как... спросила, пойдем ли мы напрямик, через чертову эту канаву, или сделаем крюк по дорожке, то есть имела в виду, что меня может испугать столь комическое препятствие, несчастная водопроводная траншея, через которую все окрестное население привычно прыгает который уже месяц, и спросила-то в таком тоне, что и не ответить никак, разве послать Лену куда подальше и уйти в свою сторону, но на это меня, увы, никогда не хватило бы, пусть и хотелось часто, - следовательно, из положения, в которое теперь Син°ва поставила меня, приходилось искать выход, и вот я, когда пресловутая канава, зашуршав осыпавшимися из-под наших ног комочками снега и смерзшейся глины, сперва у Лены, а потом и у меня благополучно осталась позади, я сказал фальшиво, ибо фальшь в любой более или менее спокойный разговор заложила уже сама ситуация: что ж вы, мол, Лена, не поинтересовались даже, не свалился ли я? А может, вы рассчитывали, что я возьму вас на руки и перепрыгну вместе с вами, и теперь разочарованы? - и она ответила, пусть слишком зло, а все же не безразлично, все же - принимая мой тон и даже, как знать, возможно, и извиняясь за намеренную, за мстительную бестактность, что ничего со мной случиться не могло, ибо я не позволил бы себе оскандалиться (вот словечко! Ностальгии ли так говорить?!) перед дамою, а про на руки - так и просто смолчала, давая тем самым отпор возможным моим приставаниям, которых у меня и в мыслях не мелькало, и не только сейчас, но и никогда, даже семь лет назад, в Ленинграде. Впрочем, надеюсь, что отпор Лена давала не со зла, сама прекрасно зная, что ничего такого у меня в мыслях не мелькало и мелькать не могло, а - кто их, баб, разберет! - вдруг и пуще того: упрекая за неуместную в этом скучном провинциальном П. излишнюю робость.