Стена

− Щебню-то набили!

Прикидывалъ и видѣлъ, что изъ отмѣченной полосы не вышло и половины высчитаннаго хозяиномъ кирпича.

… Будетъ теперь лаяться…

Онъ растянулся на животѣ и принялся провѣрять записи и высчитывать. Кругомъ стоялъ полуденный влажный и густой духъ прогрѣтой земли и зелени и морилъ. Путались выкладки, и думалось на жарѣ, что хорошо бы теперь кваску со льду да съ сушенымъ бы судакомъ. Крякнулъ, поймалъ на шеѣ божью коровку, помялъ и швырнулъ.

Передъ нимъ, въ солнечномъ пятнѣ, сидѣла на былинкѣ желтая бабочка и вздрагивала сквознымъ брюшкомъ. Онъ глядѣлъ на бабочку и соображалъ, какъ бы поднять выходъ кирпича, чтобы не ругался хозяинъ, и пока соображалъ, налетѣла еще бабочка, и погнало ихъ къ солнечной полянѣ, сплошь залитой желтымъ курослѣпомъ.

Съ огородовъ донесло пѣсню − и тамъ пошли на обѣдъ. Приказчикъ потянулся, похрустывая, и поднялся. Закололо въ глаза разсыпаннымъ по камню стекломъ.

… Ммда-а… работка… − подумалъ онъ, сорвалъ стебелекъ сныти и, обдирая зубами, пошелъ ко двору.

Только что отужинали, и въ воздухѣ стоялъ густой запахъ сала и щей.

Сидѣли на чуркахъ, у столовыхъ досокъ, лежали на выбитой травѣ, поглядывая въ свѣтлое еще небо, слѣдили, какъ тянутъ жуки. И за ними, дальше, тоже, какъ-будто, лежали еще бѣлыми пятнами. Это были кинуты днемъ и теперь забыты подъ росой рубахи.

Черезъ разбитую сверху стѣну заглядывали изъ сада во дворъ темнѣющiе кусты и задумавшiяся вершинки − что тихо? Затаившись, глазѣли по краю двора черныя дыры сараевъ. Дремотное бродило въ падавшихъ сумеркахъ, и уже сномъ думалось всѣмъ. Лѣниво вспыхивали огоньки покурокъ.

Стряпуха шумно перемывала и отшвыривала ложки. Съ ней сегодня никто не шутилъ, потому что передъ вечеромъ у ней померъ ребенокъ. Она уже отплакала надъ нимъ, и хотѣлось еще поплакать, но знала она, что нехорошо плакать о младенцѣ − не будетъ ему покою. Низко надвинувъ платокъ, перемывала она чашки, вобравъ въ себя и защемивъ боль, и когда убралась, пошла къ дому, гдѣ въ угловой комнатѣ, къ саду, лежалъ на прилаженной дощечкѣ ея ребенокъ, обернутый въ чистыя онучи. Но побоялась войти въ темный и пустой домъ, такой огромный и гулкiй, и сѣла на ступенькахъ крыльца, чуть видная въ сумеркахъ. Но и здѣсь было жутко и тяжело одной, и она позвала Михайлу. Онъ пошелъ къ ней и сѣлъ рядомъ. Такъ сидѣли они оба, молча, чуть видные.

Приказчикъ поужиналъ на газеткѣ и курилъ, прислушиваясь къ разговору. Но разговоръ былъ все тотъ же − о гниломъ кирпичѣ. Солдатъ-бродяга ругался, а Трофимъ уговаривалъ потерпѣть. Что толку сойти! Сойти всегда успѣешь, а вотъ найти… Поди-ка, найди теперь, когда въ городѣ, вонъ, полнымъ-полно народу. Главное дѣло − бумагой окрутились…

− Милый человѣкъ, − вдумчиво-ласково говорилъ Трофимъ. − Я-то ужъ по работамъ хожу скольки годовъ… Марался ты, какъ я по работамъ… Пачпорта опять… Съ недѣлю проходишь, милый ты человѣкъ!.. Скольки денъ потеряемъ! Люди семейные… кажный пятачокъ…

− Панихиду-то кому другому пой. Связался съ вами, съ чертями… Дай суботѣ подойтить − засверкай, моя мамаша!

− Ты вонъ вольный… усклизнешь куда ни на есть, а у насъ пачпорта…

Пистонъ сидѣлъ на чурочкѣ и скрипѣлъ:

− Вотъ какой народъ пошелъ недовольный… А мы-то, бывало!

− У, блоха лысая, нашелъ чѣмъ равнять! Нешто вы люди были?

− А то не люди?

− Люди… на блюдѣ!

− Вотъ тогда бы ты поговорилъ-то! − отозвался приказчикъ. − Тогда-то, можетъ, я тебя дралъ бы!

− А теперь слаже?… − вздохнулъ Трофимъ. − Сила, она навсегды жметъ.

− Калуцкихъ! У кого винты, такъ… Я теперь плюнулъ и пошелъ!

− Вдоль по питерской! − сказалъ приказчикъ.

− Помалкивай. А то я − не я… Птица какая… въ сапогахъ! Въ Америкѣ вонъ… какъ? Менѣ какъ по сту цѣлковыхъ не берутъ… Не желаю и все. Ну и даютъ, по карахтеру глядя.

− Вотъ и ступай туда. Чего расходуешься-то!

Начинала падать роса. Поскрипывалъ коростель за садомъ, въ лугахъ, но казалось, что онъ совсѣмъ близко гдѣ-то.

− Что я-то произошелъ! − сказалъ Пистонъ. − А мнѣ бы, можетъ, въ коляскахъ надо ѣздить и газеты читать… какъ я самъ себя знаю-то…

− Въ ко-ляскахъ! Въ кучера-то мордой не вышелъ, полпорцiя!

Пистонъ сидѣлъ на чурбашкѣ, попыхивалъ трубочкой и, какъ сухой листъ, шуршалъ его голосокъ.

… И вотъ и призываетъ въ кабинетъ. Вонъ съ угла будетъ съ того, къ саду…

Бѣлѣлъ за деревьями уголъ дома. Поглядѣли изъ артели и вспомнили стряпухина младенца.

… А я очень испугался, ежели въ кабинетъ… Они тамъ на стѣнкѣ варежки кольцовыя держали, и если надѣнутъ и притомъ нанесутъ ударъ, то очень рѣзко. И больше пò уху наровили. А въ такомъ случàѣ лопается неизбѣжно. И вотъ садовникъ мнѣ… очень былъ неистощимый человѣкъ… «Вы, говоритъ, Федоръ Сартилатычъ, неизбѣжно натритесь звѣробойной мазью, все изображенiе лица и ухи особенно накрѣпко, это кровь располируетъ и устранитъ знакъ». И еще тоже мазь одну мѣшалъ съ вишневымъ клеемъ, и чтобы накрѣпко втиралъ въ задъ, какъ пороть. Только волдырикомъ пойдетъ! Потому клей онъ подъ кожу пройдетъ и какъ заслонка. Но только напртивъ этого Анкудинъ у насъ, дратель-то самый главный, тоже свое средство держалъ. Натретъ наперво крапивой, волдырики взыграютъ, кровь-то всю заслонку и съѣстъ…

− И-и, какъ все прилажено…

… Смазался я и представился. А онъ съ трубкой сидитъ и прямо мнѣ на лицо. «Пошелъ вонъ, сукинъ котъ, вымойся заревымъ мыломъ!» такъ я и вострепеталъ! Ну, значитъ, знаетъ про мазь. Вымылся я заревымъ мыломъ и опять къ нимъ. А онъ такъ ноготкомъ за подбородокъ меня и глядитъ. «Какъ твое фамилiе-прозвище?» Говорю − Анкинъ. «Былъ ты, − говоритъ, − Анкинъ, а теперь будешь…»

− Дранкинъ! − сказалъ солдатъ. − Вотъ, чортъ, вретъ!

− Ты бы такъ повралъ! − «И отдаю тебя въ солдаты. А будешь ты не Анкинъ, а по другому». А была тогда война, севастопольская кампанiя. Вотъ. Я на колѣни, конечно, вострепеталъ, а они меня легонько ногой. «Возстань, дуракъ, ты долженъ быть храбрымъ неизбѣжно! Я люблю государя-отечество и хочу отдать собственную кровь, а дѣти у меня махонькiя, и самъ я нуженъ здѣсь. И вотъ жертвую тебя!» Вотъ какъ передъ истиннымъ! «И хочу тебя наградить не въ примѣръ, и всѣмъ объявлю отъ своего лица, кто ты есть, и велю дать тебѣ часть моей фамилiи, заднюю, потому что все равно какъ часть отъ меня самого! Я, говоритъ, вотъ Тавруевъ, а ты будь Вруевъ. Въ сказки велю писать!»

− Вотъ залива-етъ!

− Я заливаю?! Гляди, у меня въ билетѣ есть − Федоръ Сартилатычъ Вруевъ!

− Хы-ы… Вруевъ! Ну-ну, ври дальше…

− Не ври, а…! И вотъ тебѣ сто рублей. Очень ты въ меня, какъ влитой. Моей породы». А я всамдѣлѣ, какъ влитой… Гляди, на!

− А ну-ка погляжу… − чиркнулъ солдатъ спичку. − У-у… по-ро-дистый!

Смѣялись въ артели − глядѣли въ подмигивающее лицо Пистона.

− Отъ барской сучки… Хы-ы…

− Во-отъ. «Въ тебѣ такая замѣчательная кровь, говоритъ, иди смѣло на враговъ и не замарай моей фамилiи!» И сейчасъ съ себя крестъ снялъ − вотъ какъ передъ истиннымъ, не вру! − золотой крестъ… и надѣлъ на меня.

− А цѣлъ крестъ-то, покажь…

− Да, цѣлъ! Я тогда… какъ пропилъ всѣ сто рублей, сейчасъ крестъ цопъ! − татарину за рупь.

− Во-отъ дуракъ! − съ сожаленiемъ отозвался приказчикъ. − Да онъ, можетъ… четвертной ему цѣна!

− Крестъ прямо… литой! По кресту-то развѣ бы тутъ теперь былъ! Я бы какъ командовалъ! Я потомъ послѣ смерти барина пришелъ, какъ чистая мнѣ вышла, къ ихъ сыну… мнѣ, значитъ, какъ на манеръ брата доводится… «Такъ и такъ, говорю, вотъ какого я происхожденiя!» А онъ какъ засучится! «Пошелъ ты къ чорту, су-у-кинъ ты сынъ!» Ей Богу! Ну, я ему тоже… «Я, говорю… хи-хи-хи… не сукинъ сынъ, а вашего родного папашеньки, съ одного мѣста»… Да что мнѣ! Ей Богу. Онъ меня въ ухо − разъ! Ей Богу! Потомъ отошелъ… А съ крестомъ-то я бъ его взя-алъ!

− Ду-ракъ! − сказалъ приказчикъ. − По суду бы тебѣ, гляди, сколько ни на есть, а вышло бы…