Художник - шприц

Нужно немедленно упороться, иначе - вилы. Чем угодно. В костях зреет тупая, но растущая боль. Чем угодно. Бреду в кухню-коридор: может, кто из соседей вошкается с кастрюлями - поклянчу каких-нибудь таблеток. Хотя утром вся коммуна на пахоте.

Так и есть: никого. Пошарить, может, в чужих столах? Унылое шарканье тапок возвещает о приближении тети Муси. Выплывает из коридорного тоннеля, пригнутая радикулитом и мигренями.

- Здрасьте, теть Мусь.

- Здравствуй, Юра. Мыло-то купил? - кивает она на окно.

- Не...

- Ну как же. А постираться.

- Да ладно. Теть Мусь, вы мне таблеток не дадите? От головы.

Проходит пять минут - и я загоняю в тощую вену молочно-белую струю растолченных в воде таблеток аскофена. Вышибить кайф из этой баланды, конечно, не удастся, но бодряк на пару часов обеспечен. Да, жизнь продолжается. А вот и Балда.

- Привет. Как социальное самочувствие? Детской болезнью левизны в перестройке не страдаешь? Понятно. А личное? Колотишься? Ну и видок у тебя. Шугняк вломил?

У самого Балды - маслянистый блеск глаз. Как видно, он уже заправил жилы. Принес он что-нибудь или нет? Наверно принес, раз пришел.

- Гребу щас по Московскому, смотрю - очередюга в универмаг ну просто атомная, а зачем в наш универмаг обычно давятся - за тройным одеколоном, больше не за чем, только когда тройник выкидывают - толпа еще больше. "За чем стоите, братцы?" - спрашиваю. "За туалетной бумагой". - "Кто последний, засранцы?"

Наконец, вычерпав запасы малосольных острот и почувствовав, что трепотня об отвлеченном в тягость моему болезненно бьющемуся сердцу, Балда выуживает из кармана пару прозрачных ампул.

- Циклодольчик. Это, конечно, не то, шо дохтур прописал, но на бесптичье и сам знаешь, кто соловьем орет. Давай машину, ляпнемся да я побегу: жена от злости икру мечет. Вчера опять дома не был. Ты ж знаешь мой принцип: ночевать там, где застанет ночь.

Лекарство не приносит нам ожидаемого блаженства и тогда запасливый Балда выкладывает на стол еще три хрусталика, опоясанные тонкими синими надписями.

- Попробуем амнопоном. В догонку должен прибить.

Доппаек силен, но кратковременен. В моем черепе мгновенно закипает работа, Балда упоенно заваливает свою гортань словесным ширпотребом, однако уже через полчаса наш эйфорический экстаз скисает.

- Надо было какими-нибудь колесами придавить, - досадливо оправдывается Балда. - Ну, чего будем делать?

- Ты ж домой мылился. У тебя жена икру мечет. От злости.

- И хрен с ней. Пусть спасибо скажет, что вообще ее осчастливил, дуру деревенскую. Она с короедами у меня уже во где! - Балда ударяет себя по загривку ребром ладони. - Юрчик, есть шара опустить одного быка...

И Балда как на духу выплескивает детективный оперплан.

Три дня назад он заскочил к соседу по бараку, вполне отменной сволочуге, ночному спекулянту водярой, - стрельнуть курева, и пьянющий сосед, бахвалясь - вот, мол, козявка, смотри, какие люди ко мне ходят! - шутливо представил его фарцовщику радиоаппаратурой. Спекуль аппаратурой привез спекулю водкой дешевенький - всего за семьсот - джапанский кассетник и даже не потребовал деньги сразу, услужливо предложив подержать технику сколь необходимо долго - для ознакомления с ее замечательностью. И вот теперь, освеженный медикаментами, Балда опешил от простоты и доступности вызревшего в ею прочищенных извилинах замысла. Радиоворотилу, он помнит совершенно точно, зовут Эдиком. Я - Балда доверяет исполнение своего прожекта мне вваливаюсь к водочному ворюге под видом компаньона Эдика и растолковываю, что нам с Эдуардом срочно понадобилась именно эта тачка: подвернулась клевая возможность напарить одного: лоха, а новую чудо-технику, может, даже подешевле и почудесней, мы закинем на днях. Ну и забираю агрегат. Провал возможен лишь в случае, если у спекуля будет торчать в это время сам Эдик, - но не торчит же он там постоянно. Каков план? Разве не гениален?

- Я в такие игры не играю,

- Да не мандражи ты, Юрик! Все будет четко. Телефона в нашем курятнике нету, поблизости - тоже. Он и очухаться не успеет. Главное - давить на него психически. Ты ж психолог, у тебя получится. Давай, Юрик, давай, дорогой, настраивайся...

Просыпаюсь на своем продавленном диване в неснятых с вечера полуботинках. Истекает всего несколько мгновений, а я, злой, разбитый и раздавленный, уже утомлен общением с миром. Пройдет час - и жизнь станет предельно отвратительной. Если не приукрасить ее введением стимулятора. И я накачиваю тело панацеей.

Все позади. Теперь не существует раздражителей, не может быть утрат, способных опечалить, нет ничего, что в состоянии меня разладить. Все суетно, пошло, бренно. Кроме истины.

Но что есть истина? Вот меня уже и тянет порезонерствовать. Действительно, почему, если истина одна, на планете такое множество религий и учений? И отчего многие из них, ошибочные и лживые, имеют фанатичных последователей, учеников?

Ну ее к дьяволу, истину. Начнешь тревожиться - и поглотит суета. И заботы хлынут ливнем из ведра. И стальные нервы размягчатся. И ворвешься в засасывающий, заколдованный, запрограммированный ритм бессознательного бега по кругу - и будешь бежать, словно автомат, пока не утекут силы. Бежать кругами, виляя и запутывая следы, не контролируя свое поведение и не умея осадить этот бешеный гон. Или впадешь в прострацию. Черную, беспросветную, безысходную, вызванную убийственным перенапряжением.

Что плодит страдания? Наша мнительность. Воображаемые ужасы, опасения, надуманные проблемы, сиюминутные передряги. Мы в плену, в рабстве у страстей, у привычек. Мы прикипели к тому, чего нет или не должно быть, мы преклоняемся пред химерами, иллюзиями, миражами. И пусть тупорылая толпа молится сумятице, живет в беготне, - ты, перешагнувший через фантомы, будешь благоговеть только пред Мировой Гармонией. Ты будешь не преодолевать сопротивление материи, а слаженно вековать внутри нее, не бороться против слепых законов рока, а благодарно принимать их влияние, и если своей ровной жизнью на этом свете ты послужишь Мировой Гармонии - чего тебе еще надо? Чего ты еще можешь желать? Мир неудержимо движется к своей цели, и ты - его частица - имеете с ним. И не стоит растрачиваться на мельтешню, томления и остановки, на грызню и противостояние Хаосу. Жизнь сиюминутная - капля в бескрайнем, бесконечном временном потоке Мировой Гармонии. Пренебреги этой жизнью ради будущего...

После легковесного не то раннего ужина, не то позднего обеда в провонявшей, пропитавшейся кислятиной пельменной отправляюсь к Балде. Он должен припереть с работы ацетон - и мы собирались обсадиться на всю катушку. Хотя кайф и без того пробрал меня до костей. Времени еще целая вечность. Тащусь пехом. Неплохо, что ни говори, когда в тебе сидит три куба, ввергающих в сладостную истому. Пробуждается желание мотануть по проспектам города - не самого последнего в нашей державе, убаюканной, опухшей от сна: поглазеть на новейшие кумачовые призывы и обещания вдохновителей Хаоса сеять разумное, доброе, вечное, перестроечное, на мужчиновидных дам в оранжевых курточках, укладывающих дымящийся асфальт под надзором важного джентльмена в шляпе, подышать смогом, вываливающим из целого леса труб... Похоже, безнадега начинает подкашивать меня даже в минуты наслаждения. Это плоховато. Неужто в глазу моем застрял осколок зеркала злого тролля из сказки - и принуждает видеть только распрочертовы мерзости и не замечать роз с мимозами? Вон, пожалте, - снежно-белые облака в разливе жирного солнечного света - словно нагромождения рыхлой ваты, а полынья налита прозрачной голубизной, и через нее тянется слоистый, похожий на разваливающийся бинт, след от реактивного самолета. Нежное, душещипательное зрелище. Попробуй запечатлеть его на плоскости. У природы двадцать тысяч красок - и ни одной похожей, а у художника двадцать - и ни одной достоверной. Уютная булочная, отблескивающая вымытым стеклом, источает ароматы свежего хлеба, где-то долбит на фано. А вон - серенькое здание без окон и дверей. Живодерня. Сюда со всего города свозят заарканенных собак и кошек. И перерабатывают в мясо-костную муку. На мрачных воротах - лозунг: "Тебе, Родина, тебе, партия, наш вдохновенный труд!" Такое возможно только в стране развитого идиотизма. И зеркальный осколок в глазу здесь ни при чем. Дебют в роли собирателя гербария - роз с мимозами - не удался.