Под чужим именем

- Документы! - потребовал милиционер, остановившись в трех шагах от него. Взгляд у него испытующе-подозрительный, непреклонный...

"Вот и повидался с Олей", - отрешенно подумал Николай. На такой вот случай он заранее, еще в лагере, продумал ответ, и тем не менее запнулся на первом же слове:

- А какие... яки документы могут быть у дезертира?

- Дезерти-ир? - с придыхом переспросил милиционер, торопливо расстегивая старенькую кобуру. - Ну-ка, поворачивай кругом и - вперед!

- Зря наган-то выхватил, - заметил Николай, унимая внутреннюю дрожь. Убегать я не собираюсь, хватит, набегался...

- Не рассусоливай! - прикрикнул милиционер.

Протокол задержания он составлял в отслужившем свой век товарном вагоне, снятом с колес и приспособленном под сторожку. Долго и старательно оттачивал он складным ножичком химический карандаш, потом разгладил на хромоногом засаленном столике лист серой плотной бумаги и, глядя на Николая в упор, приступил к допросу:

- Фамилия, имя, отчество?

- Косаренко Иван Дмитриевич.

- Возраст и место рождения?

Николай сказал, что он родился в тысяча девятьсот шестнадцатом году, в селе Репьевка, под Воронежем.

- Местность оккупирована?

- Да.

Милиционер распрямился, перестав писать, и с такой ненавистью, с таким презрением посмотрел на Николая, что тот поневоле опустил глаза.

- Вот видишь, какой дикий абсурд налицо, - сказал он, плохо сдерживая ярость. - В его родном краю фашисты бесчинствуют, а он... - Не договорив, милиционер стиснул зубы так, что на скулах появились желваки. Потом, взяв себя в руки, продолжил: - Звание?

- Рядовой.

На вопрос о том, где и когда дезертировал, Николай ответил, что свой полк под Ленинградом он покинул еще в сентябре. И, прикидываясь этаким простачком, спросил сурового милиционера:

- Часом не бывали там?

- Вопросы задаю я! Твое дело отвечать на них четко и ясно. Понятно?

- А почему же и нет? Я человек, хотя и не дюже грамотный, но голова моя кумекает... А полюбопытствовал потому, шо, может, одну и ту же похлебку едали...

Николай постепенно входил в роль, которую исподволь продумал задолго до побега. На смешанном русско-украинском языке, на каком говорят его земляки, старожилы Репьевки, потомки выходцев с Украины, он без запинки назвал номер "своего" полка, звание и фамилию его командира, упомянул два населенных пункта, где полк вел тяжелые бои и понес большие потери, рассказал несколько боевых эпизодов, услышанных от одного словоохотливого лагерного соседа по нарам.

- При каких обстоятельствах дезертировал?

- Я вже казав: весь август на нашем участке обороны не утихали бои. Получалась така катавасия: то мы шугаем фашистов с высоты, то вони нас... Пид конец полк вывели в тыл, для отдыха и пополнения... С кормежкой було туго, я пишов в поле, картошку шукать. Пробув целый день, испугався - за самоволку пришьют дезертирство, и став настоящим дезертиром...

- Где скрывался?

- А где придется, - вдохновенно фантазировал Николай, усиленно и целеустремленно создавая о себе впечатление глубоко и искренне раскаявшегося отступника. - Наибильше по лесам мотався...

- Воровал? Разбойничал?

- Та ты шо - белены объевся? - искренне возмутился Николай, но, вспомнив, что не святого же апостола изображает, признался: - Один раз, каюсь, был такой грех - стащил буханку хлеба... Опять же белки на меня в большой обиде - на ихние запасы орехов и грибов покушался...

- Как же ты жил?

- А як зверюга неприкаянный... Выкопал себе яму под сваленным деревом, накрыл ее, но разве в ней от холодов спасешься?.. Такая житуха опротивела хуже смерти, и я решил с ней покончить...

Николай видел и чувствовал: его "чистосердечное" признание производит на милиционера благоприятное впечатление. Это подбадривало: доброжелательно составленный протокол задержания не могут не заметить потом и следователь, и судьи.

Когда милиционер выспросил у задержанного все, что в подобном случае положено выспросить, и дал ему подписать свои показания, Николай мечтательно сказал:

- Як бы меня теперь снова отправили на передовую, я бы воевал честно...

- Это уж военный трибунал будет решать, чего тебе пришпандорить, высшую меру или штрафную роту, - с чувством исполненного долга пояснил милиционер, засовывая протокол в командирскую сумку. - А будь моя воля, я б тебя, сукиного сына, без суда и следствия шлепнул как миленького! Подлым трусам и паникерам нет места на нашей земле!

В душе Николай был безоговорочно согласен с ним, но, продолжая играть роль "раскаявшегося дезертира", взял да и поддел его:

- Храбрость-то надо бы показывать не в тылу...

Милиционер весь передернулся, побледнел и, тяжело дыша, проговорил со страшной яростью:

- Ты, отброс человеческий, и смердящий к тому же... Да знаешь ли ты... Моя грудь... Вот эта самая... Так вот она в рукопашной тремя фашистскими пистолетными пулями прострелена! Так что наперед прошу выражаться поаккуратней, не то я за самого себя не ручаюсь...

"Перестарался, - сокрушенно думал Николай, шагая впереди оскорбленного им милиционера. - Дернуло же меня за язык брякнуть такое... Ты уж, дорогой товарищ, прости, я ведь поставлен в такие условия, что сам черт, и тот может ногу сломать..."

8

Когда перед побегом Николай Кравцов обдумывал версию своего "дезертирства", он не мог не понимать, что ее непременно будут проверять и, стало быть, могут обнаружить, в ней уязвимое место: односельчанин и друг детства Иван Дмитриевич Косаренко, чье имя взял себе Николай, в названном полку не служил и, по слухам, пропал без вести еще в первые месяцы войны. Даже самого неискушенного в сложном искусстве дознания следователя это обстоятельство может натолкнуть на крайне нежелательные меры, вплоть до отсылки его к месту "дезертирства".

Как и предполагал Николай, следователь райотдела милиции уже после первого ознакомительного допроса письменно запросил названный им полк действительно ли из него дезертировал рядовой Косаренко? Самого же Николая, перед тем как отправить в Вологодскую тюрьму, посылал в райвоенкомат на медицинскую комиссию. Мнение докторов было единодушным: годен к строевой службе.