Рановесие света дневных и ночных звезд

Чящяжышын полез в шкаф. Фартуки и юбки, мундир - на пуговицах плохо спать. От кота в сапогах - сапоги ("Тебе дать сапог под голову?"), снегурочкина шубка. Костюмы были хорошие и плохие: то есть мягкие и теплые; жесткие и холодные.

- Там еще такое барахло есть? - спросил Отматфеян.

- Марля, - ответил Чящяясышын.

Всходила луна. Поблескивал гранит и мрамор, и асфальт - да, а побелка нет.

- Чего там? - спросил Чящяясышын из "постели".

- Просто смотрю.

- И чего видишь?

Заасфальтированные каналы блестели, как на самом деле каналы. По ним катили на тачках, у кого были, а у кого не было - на автобусах. Шел дождь. Он был длиной по пять, по десять метров в каждой струе, а под фонарями меньше.

- Там луна, - сказал Отматфеян.

- Сокровище.

- А между прочим, она - сокровище.

- Что, луна? - сказал Чящяжьгшын.

- Давай, расширяй свою кровать и спать ляжем.

Они укрылись с головой чем надо, чтобы сокровище не било в глаза.

- Все равно отношения возможны только половые. Из двух всегда кто-то мужчина, а кто-то женщина.

- Я, конечно, женщина, - пошутил Чящяжьппын.

- Кроме шуток.

- Ну а если мужчина и женщина?

- Женщина не обязательно в своем качестве, она вполне может быть в качестве мужчины, а мужчина в качестве женщины. Руку убери!

- Куда я ее, тебе в штаны уберу?

За окном была бесполая луна, и кончал бесполый дождь. Он мог кончить в любую секунду, но ему было приятно "не". Это Отматфеяну было приятно, что дождь "не", потому что он не спал, а Чящяжышыну было все равно, потому что он уже. Потом дождь кончил, звезды стали уже, а может, это уже из них шел дождь. Одновременно. Дождь был "он" для удобства людей, и звезда была "она" для их удобства, не своего, и солнце "оно" для ..., а там у них были свои отношения. Дождь менял свой пол на другой в другом языке, и солнце меняло свой пол в другом языке; луна, она же месяц, меняла пол в одном и том же языке. Переход пола. Язык являлся как бы материализацией перехода пола. Человеческие отношения выявляли пол, переход пола, и это проявлялось в языке. Но когда сам язык указывал на пол стихий, сил, светил, их отношения вытекали из языка. Ветер гонял стаи туч. Звезда говорила со звездой. Русское гермафродитное солнце надолго засело за русским андрогинным морем.

Было темно. Вставать не хотелось, но хотелось есть.

- Мы сегодня есть пойдем? - спросила Сана Аввакума.

- А ты хочешь?

- Мне хочется.

Они вышли от "старика со старушкой". Мимо сквера, мимо остановки, мимо магазина, мимо. Они шли в... "В" - было тепло и даже чисто. Столики стояли без. Официанта долго не было.

- Ты что будешь? - спросил Аввакум.

Они заказали себе обед и на десерт заказали ужин. Видимо, был рыбный день, и в проигрывателе гоняли "рыбу", на которую никто еще не написал стихов. Когда напишут, это что будет - мясо? Ни рыба, ни мясо. Надоело. Они вышли с животами, полными чем?

- Пошли к морю.

- Туда? - спросила Сана.

- Вниз, - сказал Аввакум.

Вышли не с той стороны моря, а с обратной. Они шли на шум. Но это был не шум моря. Речка впадала в море, море на линии горизонта впадало в небо, или небо на линии горизонта впадало в море, можно и так. На речке построили Гидру. Гидроэлектростанция шумела. Не построили ведь на линии горизонта гидру. Сколько бы тогда энергии вырабатывалось от впадения неба в море или моря в небо; эта гидра, может, и подавала бы электрический свет на звезды, на луну, еще куда? на солнце? Гидра на речке подавала электрический свет в табачные ларьки, под елки, под кусты - то есть в дома. Искусственный водопад был ужасно красивым. Он был по образу и подобию: как бассейн - озеро, как водохранилище море, как трамплин - гора, как зоопарк - звери, как зеленые насаждения - лес, как человек - Он. Все языческие боги, ясно, что не боги, а люди с гипертрофированными человеческими качествами метались вокруг. Не запросто, но можно развить какое-нибудь одно человеческое качество до аномалии, и это будет языческий бог. Это будет бог силы, или бог ума, или бог хитрости, или бог мудрости, или... Они все вместе были вокруг, и все вместе они не составляли бога, потому что бог был не только человек. Обозначим его местоимением Он. Он включал в себя прочая и прочая: "оно" было почти без волн и без птиц, но по "нему" шла лунная дорожка, по "ней" плыло несколько кораблей, над "ним" было "оно" все в звездах и с двумя хвостами от самолетов и без облаков, с луной, которая передвигалась по "нему", отбрасывая тень на "него", а "его" не было, "оно" уже зашло, "оно" будет завтра, хотя зимой "оно" встаёт поздно.

Петр, материализовавшийся в виде модернизированного болота-города, стоял. Он грозил шведам и финнам, головастикам и пиявкам, морю и речкам. Бог явил святую троицу в образе водопада, человек ободрал творца. Он с-копировал, с-онанировал водопад. Он построил гидру. Гидра-электростанция была моделью человека и знаменовала его. Вот гидра целиком, и знаменует она человека, да и есть она человек. Вот падающая вода, и знаменует она человеческую плоть, да и есть она плоть. Вот исходящий от силы падающей воды свет, и знаменует он человеческий дух, да и есть он дух - электрический свет.

Людей почти не было, потому что не было ни солнца, ни пива. Выполз один мужик, он шел навстречу и раскачивался, но не от ветра, а от пива, которое было, когда было солнце. Он поравнялся с Саной и Аввакумом и негромко сказал "Твою мать". Это не относилось ни к матери Саны, ни к матери Аввакума, ни к какой-нибудь будущей мамаше, это относилось только к той девушке, которую отметил бог, несмотря на то, что у нее был муж Иосиф Иакович. Мужик сказал это про божью матерь, и его не поразило громом, потому что, может, сначала и было слово, и слово было все, но потом слово стало не все. Сначала было слово "море", и оно материализовалось в море, и слово "гора", и оно - в гору, и "дерево", и оно - в дерево, и "солнце", и оно - в солнце. Не предмет порождал слово, а слово порождало предмет. И предмет оказался больше слова. Море больше "моря", дерево больше "дерева". Словом можно было трахнуть, оно было духом, от него можно было зачать, а сейчас кто может зачать по телефону?

В деревянные формы заливали жидкий цемент, выращивали кубы и пирамиды. Все ново-и-новоиспеченные, они лежали на берегу. Это был искусственный рельеф вместо природных скал и камней. Некоторые кубы, может, прошлогодние, может, позапрошло- уже обросли мхом и имели естественный вид. Линия берега была аккуратно разложена на кубики неким кубистом, но не Браком и не Пикассо, потому что это было не на картинке. Стая птиц летела так, что в перспективе казалась одной птицей. "Не споткнись", - сказал Аввакум. Сана споткнулась о тень. Ветер шевелил пустые пюпитры, похожие на пюпитры, они же тенты летом, ветер - это что такое? И даже то, что у человека называется сердцем и распространяет по всему телу дух, или силу, этот дух, или сила, называется ветром над морем, над асфальтом, домами, например, над парком, похожий на человеческий дух внутри. Но как называется сердце, которое его делает, неизвестно.

Ветер гнал домой. "Полегче нельзя?" - сказал Аввакум ветру, но кто же его послушал. Ветер дул в спину сильно. Попалась деревяшка и еще одна деревяшка сиденье от стула. На ней нельзя было сидеть, но можно было написать картину. Сана подобрала. "Зачем?" - "Напишу". - "Куда денешь?" - "Повешу". - "Брось".

В комнате алкаша пусто. Нет ничего, что можно разбить, что разбить жалко. Все небьющееся. Каждый предмет выдерживает падение, значит, находится в состоянии невесомости. Алкаш отталкивается от земли с той же силой, с какой земля отталкивается от него, невесомость - способ. Каждый предмет способен тут же заменить другой предмет - падаешь на стол, тогда стол - диван, ешь на диване, диван - стол, выходишь через окно, окно - дверь.

В антикварной комнате каждый предмет бьющийся, все жалко, негде ходить. Стул восемнадцатого века, на нем плохо сидеть, на нем в восемнадцатом веке хорошо было сидеть. Но он и не для сиденья. Из чайника нельзя пить, он тоже восемнадцатого века, треснул; люстра прошлого века, она плохо светит и совсем не греет; часы тоже прошлого, они не ходят, но других нет. Стул не для того, чтобы на нем сидеть, чайник не для того, чтобы из него пить, часы не для того, чтобы показывать время. И от предметов отходит душа, еще не отошла. Скорее, отходит сам предмет, и остается только название предмета, то есть слово, то есть дух. Стоит слово "стул", слово "чайник". Так же отойдет и море, как предмет, как стул, на котором сидят, и останется слово "море", и гора отойдет, как чайник, треснет; в конце будет слово, как и в начале было слово, и слово было все.