Земная печаль

— Говоря по правде, сам бы не догадался зайти, да и не знал, что ты тут. Меня жена направила. Получила вести, что ты больная, лечишься, и велела сходить. Ну, что ж мне дома про тебя сказать?

Лиза наклонила голову, как бы выражая благодарность.

— Ничего, скажи — хожу два раза в неделю, и меня рентгеновскими лучами светят.

— И тебе лучше?

— Будто бы лучше.

— Ты, значит, тут одна и живешь…

Павел Иваныч оглядел комнату. Откуда‑то, издали, доносились экзерсисы, разыгрываемые на рояли.

— Что же ты делаешь в Петербурге?

— Ничего. Бальзака читаю. Тут в квартире одни старики, мы только вместе обедаем. Здесь дедушка мой живет, он заведует капеллой. Целый день его нет, а я одна.

— Жаль, что ты вчера со мной в театр не собралась. Шла «Пиковая дама». Превосходная вещь.

— Я тоже жалею, — тихо ответила Лиза, — да вчера мне нездоровилось. У меня все‑таки жар иногда бывает.

Впрочем, как раз вчера вечером я тоже слушала хорошее пение. Дедушка устраивал большую спевку. Это через две стены, а слышно. Я лежала на кровати, они пели. Очень славно. И всё божественное. Очень всё божественное пели.

— Ты тут как монастырка живешь, в монастыре.

— Нет, не то что монастырь, а это ужасно старый дом, даже отчасти таинственный, по–моему. Мне иногда кажется, что точно дворец, где Павла убили.

Павел Иваныч улыбнулся.

— А это уж у тебя, как у такой… ну, художественной девушки, романтическое воображение. Хотя, правда, дом ваш не из веселых.

Стало смеркаться. Лиза зажгла электричество.

— Мне все и говорят: то девушка модерн, то без корней, то романтическая… а я сама… не знаю, какая я. Тебе сколько лет, дядя? — неожиданно спросила она. Павел Иваныч взглянул не без удивления.

— Под пятьдесят. А что?

— Мне двадцать четыре. Вдвое меньше.

При свете лампы под зеленым абажуром он рассмотрел две книжки. Одна была Бальзак, «История тринадцати». Другая, в серебристом картоне с бледно–желтым корешком, — Гофмансталь, по–немецки. В книге была закладка. Отвернув, он увидел стихотворение, отмеченное карандашом: «Terzinen. Uber Vergänglichkeit» [164].

— Это стихотворение тебе нравится? — спросил он и показал книжку.

Лиза кивнула головой.

— Я Гофмансталя так себе, а эти стихи люблю.

Павел Иваныч прочел.

— Терцины о проходимости. Ты, стало быть, меланхолическая…

— Теперь уж и меланхолическая!

Лицо Лизы, бледное, с нетемными глазами, выразило недовольство.

«Что это, правда, я ее донимаю», — подумал Павел Иваныч. И захотел поправиться.

— Не удивляйся, что я так пристаю. Ты должна понимать, что для меня ты и тебе подобные — совсем неизвестное нечто, и, понятно, интересует. Вы новое поколение, молодость.

— Ты сейчас упрекать начнешь, что мы такие и сякие, что мы легкомысленны, устоев нет, — слабо вздохнула Лиза. — Старые люди всегда так. А я думаю, мы совершенно такие же, как и другие.

Но Павел Иваныч не собирался укорять. Напротив, со вниманием, благожелательностью расспрашивал о занятиях, жизни, подругах. Она рассказывала, тоже довольно свободно.

В Москве их целая ватага, всё девушек, и там они танцуют в студии, под руководством устроительницы, тоже последовательницы Дункан. Она им сочиняет танцы. Выступают они и в Москве, иногда ездят в турне, за границу.

— Что ж, тебе хорошо там?

— Сначала было очень интересно, потом хуже.

— Почему?

— Разные неприятности.

— Но ты все‑таки порядочно мест видела?

— Мы были в Мюнхене, в Лондоне. В Лондоне жили три недели, танцевали в варьете. Наша мадам поместила нас в отеле, мы как пансион жили, а вернее — как цирковая труппа. За одной нашей барышней негр ухаживал. Представь, дядя, англичане такие важные, а наши девицы высыпят к табльдоту, возня начинается, хохот. Англичане собирались на нас жаловаться — мы на улицу из окон кричали: вообще было весело. А потом они привыкли. И даже нас полюбили. Решили, значит, что мы шалые. Так и стали относиться. Там один метрдотель был, он дарил нам шоколад и говорил: «Vous êtes très sympathiques, mesdemoiselles, mais fort tumultuenses» [165].

И Лиза, вспомнив веселое, рассмеялась.

— И ты шалила?

— Конечно. Но меньше других. Знаешь, одна моя подруга чуть было не удрала в Америку с американцем. Он все нас на автомобиле катал. Очень ей нравился. А потом она узнала, что у него свиные бойни. Как узнала, так и рассердилась. Она хорошая, но очень капризная. «Нет, свиные бойни — это гадость». Его отшила и нипочем не поехала. А я в этом Лондоне себе здоровье испортила. Потом поссорилась с мадам, из‑за танцев. И ушла от нее. Теперь вот поправляться надо.

Она опять стала кутаться в платок и подобрала тонкие, крепкие ножки. Казалось, рассказ на минуту оживил ее, вызвал забавные воспоминания, но это лишь оттенило теперешнюю элегию.

— А потом и мои личные дела запутались. — И она уже замолчала совсем.

Видимо, была на распутье. Что‑то не удалось, чем‑то отчасти надломлена, а взять эту жизнь хочется; и даже честолюбие, наверно, есть.

«Конечно, — думал Павел Иваныч, глядя на нее, — невесело отстраняться в двадцать четыре года. Это вполне понятно. И еще, пожалуй, роман какой‑нибудь запутанный».

Опасаясь, что утомит ее, Павел Иваныч стал прощаться. Лиза не удерживала, но была приветлива, так что казалось, он ей не неприятен. Павел Иваныч пригласил ее к себе в отель завтракать, на следующий день.

Проводив его до передней, Лиза вернулась и села писать в Москву по тому самому поводу, как он и предполагал. Действительно, был у нее там роман с женатым, и они оба ничего не понимали, мучились, изводились, ни на чем не могли решить.

Письмо это она писала с час. Затем расстроилась, полчаса плакала. А потом села читать Бальзака.

Выйдя от Лизы, Павел Иваныч взял извозчика и поехал к себе в отель.

Отель его сиял. Снова портье козыряли у входа, снова получил он свой ключ, и мальчик, непрестанно носившийся вверх и вниз на лифте, поднял его в соответственный этаж. По красному ковру проследовал он в свой кофейный номер. Он зажег электричество. На небольшом столике лежала реклама мыла. Больше ничего. В ярком, блистательном свете зеркал, в безукоризненном умывальнике, светлой мебели, во всем была чистота и тот холод, когда не хочется ни сесть за этот стол, ни умыться из умывальника о двух водах.

Павел Иваныч почувствовал, что ложиться рано; вынул часы — половина десятого. Ему стало вдруг ужасно скучно. «Вот эти проклятые гостиницы. Лучше уж в каком угодно домишке остановиться, только не в таких…» Он даже не договорил от неудовольствия. Заперев номер, побродил по коридору, зашел в с а л о н, где бегали какие‑то дети, и поднялся в верхний этаж. Там находился ресторан и зимний сад, Все это — белое, в австрийском вкусе. Павел Иваныч прошел в зимний сад. Тут устроили подобие оранжереи, с покатой стеклянной крышей, с цветами. По углам вазы. Зеленоватый ковер устилал эту австрийскую Роскошь, и стояли легкие, белые стулья. Предполагалось, что всегда здесь лето.

Он сел на плетеный диванчик. Сквозь стекло крыши виднелось небо. К удивлению Петербурга и марта, выступили на нем даже звезды.

Раздражение ушло, он задумался. Все необычайно быстро меняется! Не успел оглянуться, появились новые люди, новые вкусы, иные манеры, одежда, обстановка. «Вот и Европа к нам пришла, и мы кажемся косолапыми медведями. — Он взглянул на свои штиблеты. — Ну разве можно в ботинках на ластике сидеть в этаком зимнем саду? Неприлично же. Это не у нас, в Тамбове».

Признав себя вполне скромным существом, он отправился в номер, где рано или поздно следовало же лечь спать. Там, раздеваясь, как бы внутренно извинился он перед кем‑то за неполный блеск туалета. В постели взялся за Толстого, посмертные произведения [166]. Этот писатель доставил ему радость. С ним он входил в крепкое, здоровое, простое — и очень крупное. «Если и Толстой любил так жизнь, — думал он, потушив свет и укрывшись на ночь, — то чего же удивляться на Германна, на нашу Лизу, да и на меня? Еще хорошо в Толстом то, что у него была такая связь с землей, с деревней». Потом опять вспомнил Лизу, Маргариту, и это показалось необыкновенно далеким от Толстого. Стал думать о том, как Толстой решал вопрос о смерти, но не додумал и заснул.