Некуда

– Нуте, российскую, – попросил Ярошиньский.

Белоярцев взял гитару и заиграл «Ночь осеннюю».

Спели хором.

– Вот еще, як это поется: «Ты помнишь ли, товарищ славы бранной!» – спросил Ярошиньский.

– Э, нет, черт с ними, эти патриотические гимны! – возразил опьяневший Бычков и запел, пародируя известную арию из оперы Глинки:

– О, сильные эти российские спевы! Поментаю, як их поют на Волге, – проговорил Ярошиньский.

Гитара заныла, застонала в руках Белоярцева каким-то широким, разметистым стоном, а Завулонов, зажав рукою ухо, запел:

Арапов и Бычков были вне себя от восторга.

Арапов мычал, а Бычков выбивал такт и при последних стихах запел вразлад:

У Бычкова даже рот до ушей растянулся от удовольствия, возбужденного словами песни. Выражение его рыжей физиономии до отвращения верно напоминало морду борзой собаки, лижущей в окровавленные уста молодую лань, загнанную и загрызенную ради бесчеловечной человеческой потехи.

Русская публика становилась очень пьяна: хозяин и Ярошиньский пили мало; Слабодзиньский пил, но молчал, а Розанов почти ничего не пил. У него все ужасно кружилась голова от рюмки польской старки.

Белоярцев начал скоромить.

Он сделал гримасу и запел несколько в нос солдатским отхватом:

– «Стук, стук у ворот», – произнес театрально Завулонов.

– «Кто там?» – спросил Белоярцев.

Завулонов отвечал:

– «Еж».

– «Куда, еж, ползешь?»

– «Попить, погулять, с красными девушками поиграть».

– «Много ли денег несешь?»

– «Грош».

– «Ступай к черту, не гож».

Пьяный хор подхватил припевом, в котором «еж» жаловался на жестокость красных девушек, старух и молодушек.

Это была такая грязь, такое сало, такой цинизм и насмешка над чувством, что даже Розанов не утерпел, встал и подошел к Райнеру.

Через несколько минут к ним подошел Ярошиньский.

– Какое знание народности! – сказал он по-французски, восхищаясь удалью певцов.

– Только на что оно употребляется, это знание, – ответил Розанов.

– Ну, молодежь… Что ее осуждать строго, – проговорил снисходительно Ярошиньский.

А певцы все пели одну гадость за другою и потом вдруг заспорили. Вспоминали разные женские и мужские имена, делали из них грязнейшие комбинации и, наконец, остановясь на одной из таких пошлых и совершенно нелепых комбинаций, разделились на голоса. Одни утверждали, что да, а другие, что нет.

На сцене было имя маркизы: Розанов, Ярошиньский и Райнер это хорошо слышали.

– Что там спорить, – воскликнул Белоярцев: – дело всем известное, коли про то уж песня поется; из песни слова не выкинешь, – и, дернув рукою по струнам гитары, Белоярцев запел в голос «Ивушки»:

подхватывал хор и, продолжая пародию, пропел подлейшее предположение о причинах невеселого сиденья «Баралихи».

Розанов пожал плечами и сказал:

– Это уж из рук вон подло.

Но Райнер совсем не совладел собой. Бледный, дрожа всем телом, со слезами, брызнувшими на щеки, он скоро вошел в залу и сказал:

– Господа, объявляю вам, что это низость.

– Что такое? – спросили остановившиеся певцы.

– Низость, это низость – ходить в дом к честной женщине и петь на ее счет такие гнусные песни. Здесь нет ее детей, и я отвечаю за нее каждому, кто еще скажет на ее счет хоть одно непристойное слово.

Вмешательством Розанова, Ярошиньского и Рациборского сцена эта прекращена без дальнейших последствий.

Райнера увели в спальню Рациборского; веселой компании откупорили новую бутылку.

Но у певцов уже не заваривалось новое веселье. Они полушепотом подтрунивали над Райнером и пробовали было запеть что-то, чтобы не изобличать своей трусости и конфуза, но уж все это не удавалось, и они стали собираться домой.

Только не могли никак уговорить идти Барилочку и Арапова. Эти упорно отказывались, говоря, что у них здесь еще дело.

Бычков, Пархоменко, Слободзиньский, Белоярцев и Завулонов стали прощаться.

– Вы не сердитесь, Райнер, – увещательно сказал Белоярцев.

– Я и не сердился, – отвечал тот вежливо.

– То-то, это ведь смешно.

– Ну, это мое дело, – проговорил Райнер, высвобождая слегка свою руку из руки Белоярцева.

Переходя через залу, компания застала Арапова и Барилочку за музыкальными занятиями.

Барилочка щипал без толку гитару и пел:

А Арапов дурел:

Как их ни звали, чем ни соблазняли «в ночной тишине», – «дело есть», – отвечал коротко Арапов и опять, хлопнув себя ладонями по коленям, задувал:

А Барилочка в ответ на приглашение махал головой и ревел:

Бычков пошел просить Розанова, чтобы он взял Арапова.

Когда он вошел в спальню Рациборского, Райнер и Розанов уже прощались.

– Вот то-то я и мувю, – говорил Ярошиньский, держа в своей руке руку Розанова.

– Да. Надо ждать; все же теперь не то, что было. «Сила есть и в терпенье». Надо испытать все мирные средства, а не подводить народ под страдания.

– Так, так, – утверждал Ярошиньский.

– По крайней мере верно, что задача не в том, чтобы мстить, – тихо сказал Райнер.

– Народ и не помышляет ни о каких революциях.

– Так, так, – хлопы всегда хлопы.

– Нет, не то, а они благодарны теперь, – вот что.

– Так, так, – опять подтвердил Ярошиньский, – як это от разу видать, что пан Розанов знает свою краину.

– К черту этакое знание! – крикнул Бычков. – Народ нужно знать по его духу, а в вицмундире его не узнают.

Райнер и Розанов пошли вон, ничего не отвечая на эту выходку.

– Ой, шкода людей, шкода таких отважных людей, як вы – говорил Ярошиньский, идучи сзади их с Бычковым. – Цалый край еще дикий.

– Мы на то идем, – отвечал Бычков. – Отомстим за вековое порабощение и ляжем.

– Жалэю вас, вельми жалэю.

– На наше место вырастет поколение: мы удобрим ему почву, мы польем ее кровью, – яростно сказал Бычков и захохотал.

Ярошиньский только пожал ему сочувственно руку.

Прощаясь, гости спрашивали Ярошиньского, увидятся ли они с ним снова.