Потревоженные тени

Я помню, до, этого раза в мезонине я никогда не бывал; так, всходил по лестнице, видел в отворенные двери тамошние комнаты, но сам в них не бывал. Это были очень просторные и обширные комнаты, только потолок в них был несколько ниже, да стены были оклеены какими-то дешевенькими голубенькими, желтенькими, розовыми обоями... Я походил там, рассматривая разные старые вещи, поговорил с девушками и женщинами, там убиравшими, со столяром Герасимом, что-то строгавшим, приколачивавшим, и прошел опять вниз. Матушка сидела и беседовала с Анной Карловной, сестра возле них шила какое-то платье кукле.

— Но если только это правда, я не приму, — говорила, я услыхал, матушка, — ни его, ни ее... Это ужасный человек — бог с ним, нет!..

«Как это? Про кого это: «не приму»?» — бросилось мне в голову. Я стал слушать, о чем они говорят.

— Тут не может быть ни расчета — он сам слишком богат, — ни любви — теперь мы знаем его любовь, — продолжала матушка. — Женится! Воображаю, что эту несчастную ждет!..

— Как? Разве «он» женится? На ком? — воскликнул я

Матушка посмотрела на меня, помолчала мгновение и отвечала:

— Максим Ефимов говорит; я ничего не знаю. — И добавила: — И после этого я и не желаю ничего о нем знать!..

— А... — начал было я и запнулся, — а куда же денется... — я не знал, как «ее» мне называть, еще ни разу мне не приходилось называть «ее» в разговоре по имени, — а куда же денется Лизавета Семеновна, — произнес я с каким-то странным чувством в первый раз при всех ее имя.

Матушка мне ничего не отвечала.

— Она что ж?.. Ей тут будет покойнее... она может у нас жить, — сказал я вопросительно, ни к кому особенно не обращаясь.

И на это мне не последовало ответа...

Это была новая тема, новый сюрприз — известие о предстоящей на ком-то женитьбе дяди...

XV

Уж давно все было готово в мезонине, прибрано, расставлено — матушка сама туда ходила, ходил и я, ждали только из Прудков неожиданную и нечаянную гостью, а карета, поехавшая за нею, все еще не показывалась: ее можно было видеть издалека, мы смотрели, десятки раз подходили к окнам — никого не видно на прудковской дороге! Под самый уж вечер, часов в семь, когда все предположения, какие только можно было делать, были уж перебраны и обсуждены, наконец кто-то увидал и почти вскрикнул: «Едут!..» Действительно, карета ехала, медленно, чуть-чуть рысцой, казалось, она едет шагом. Начались опять предположения: пустая едет, Максим Ефимов «ее» не отпустил, «она» сама не захотела ехать, передумала? Нет, «она» просто настолько больна, до того ослабела, что, как ни покойна карета, «она» все-таки не может выносить хотя бы и самой покойной качки и самомалейших толчков... Я помню это напряженное чувство, с которым я стоял у открытого окна в гостиной и смотрел на дорогу, по которой вдали ехала наша карета... Наконец она была совсем уж близко, сейчас въедет во двор. Из окна я взглянул налево: на девичьем крыльце стояло человек пять — горничные, Евпраксеюшка, еще какие-то дворовые женщины; их зачем-то много всех было в девичьей. Поднялась, встала с своего места и матушка, подошла к окну и послала кого-то сказать стоявшим на крыльце, чтобы они махали карете подъехать к девичьему крыльцу, а не к переднему, так как «ее» надо будет высаживать и вести, а то и просто нести на руках наверх, в мезонин. Карета въехала во двор и повернула к девичьему крыльцу. Матушка пошла встречать, а за нею и мы. Все вышли на крыльцо. Когда карета остановилась и Никифор распахнул дверцы, мы увидали прежде всего няньку Дарью Афанасьевну. Она выходила первая, с серьезным лицом, исполненным важности возложенного на нее и ею исполненного теперь поручения. Со ступенек крыльца спустились навстречу ей горничные и женщины и столпились у дверец кареты, не зная, как им приступиться и взяться высаживать «ее» — это что-то полусидевшее-полулежавшее белое в карете. Кто-то полез туда, внутрь. Начали бережно оттуда тянуть, осторожно и с усилием поддерживая. И вдруг я увидел «ее» лицо: оно улыбалось — бледное, худое, с кроткими, большими темными глазами. Она, казалось, увидела матушку и кивает ей оттуда еще, из кареты... У меня пересохло в горле, я глотал слезы и посматривал на всех, как бы ожидая, что сейчас произойдет что-то страшное. Возле меня стояла сестра и, устремив на «нее» глаза, неподвижно и серьезно молча смотрела.

— Осторожно... Никифор, теперь ты помоги... под подушки берите! — услыхал я голос матушки.

Наконец из кареты ее высадили, и люди с ношей стали подыматься по ступенькам крыльца.

— Ну, хорошо, хорошо... после, не говори ничего, после, — опять я услыхал голос матушки и увидал, что она одной рукой поправляет беленький чепчик на «ней», и не столько поправляет, как гладит «ее» по голове...

У меня задрожала нижняя губа, и слезы так и брызнули из глаз, радостные, восторженные слезы, легкие, благодатные: летом дождик такой бывает — «благодатный»...

Ее пронесли мимо нас наверх, а матушка, оглянувшись зачем-то и увидав меня, слезы на моих глазах, смотрела на меня, качнула раза два головой и провела рукой по моим волосам. Я помню, что я схватил и крепко-крепко поцеловал ее руку...

Наверх пошла одна только матушка. Анна Карловна собрала нас и не пустила, сказала, что после, если матушка позволит, а теперь мы будем только мешать там, и, кроме того, «ей» надо успокоиться, отдохнуть с дороги.

Матушка долго пробыла там, наверху. Она пришла оттуда уж почти к чаю, когда и на террасе и везде зажгли огни. Там же с нею была и нянька Дарья Афанасьевна и Евпраксеюшка. Матреша, горничная наша, которая ходила за «нею» там, в Прудках, приставлена ходить за «ней» и тут. Она, как посвященная и уж опытная, знающая все, что нужно, несколько раз зачем-то приходила вниз и опять уходила к себе наверх.

Приехал и отец с поля, по обыкновению усталый, не обедавший, только закусывавший там, в поле. На террасу, где был приготовлен самовар, ему принесли в маленькой миске суп, холодное, жаркое; пришла матушка сверху. Отец ел и расспрашивал; она ему рассказывала.

— Бог с ней, пусть живет. Господь с ней — не объест. — говорил он.

Из их разговоров, из рассказов няньки Дарьи Афанасьевны, Евпраксеюшки, наконец Матреши мы узнали в этот вечер, что Максим Ефимов, «как коршун», все время стерег, пока укладывались и укладывали самое «барышню» в карету; что он, исполняя, конечно, приказания Петра Васильевича, ничего не остановил из ее вещей — все отпустил, все до последней нитки; что он не согласился только отпустить с ней мальчика Дмитриева, как она его ни упрашивала, как ни плакала; что это ее расстроило и утомило больше всего; что дорогой она никаких мучений не претерпела, потому что почти все время ехали или шагом, или легонькой рысью. Только самое главное никому не было известно — на ком и когда дядя женится... У «нее» об этом, разумеется, никто не спрашивал, да она это и знать не могла. Это он, очевидно, задумал уже после своего отъезда отсюда... Было даже строго-настрого приказано никому «ей» об этом и намеком не говорить, потому что это ее и совсем убить может, и, кто это знает, может, еще это все и вздор, выдумки дяди, и Максим Ефимов распускает их, конечно, не иначе, как по приказанию Петра Васильевича.

— И вы смотрите, пожалуйста, не болтайте об этом «ей». Анна Карловна, пожалуйста, чтобы они не рассказали «ей» об этом, а то пускать вас не будут, — сказал отец.

«Значит, пускать нас к ней будут», — про себя подумал я, услыхав это ограничение, под которым нам дозволялось, таким образом, заходить к «ней»...

Но в этот вечер уже ни я и никто, даже матушка, к ней не ходили. Приходила оттуда, от нее, зачем-то к матушке Матреша-горничная, но матушка сказала ей, чтобы «она» ни о чем не беспокоилась и не думала, а спала бы себе — это важнее всего, и приказала Матреше, когда ей надо что или она ее пошлет за чем-нибудь вниз, одну не оставлять, а посылать пока туда какую-нибудь девочку...

Усталый от всех впечатлений дня, я тоже эту ночь заснул как убитый — почему-то радостный, довольный...