Сегодня и завтра, и в день моей смерти

Оглядел я вас. Лампа плавала в теплом желто-зеленом абажуре. Который и сам уж не помнил, кем он когда-то был. Что ж, это было так же давно, как то, про что сказал мальчик: "Свеча тускло освещала толстый стакан, в котором были гусиные перья, тетрадь в черном переплете и курчавая голова Пушкина". Приоткрыл окно, влажный воздух, процеженный сквозь частые нити дождя, свежо полился в комнату. Постоял, скользнул взглядом по книжным полкам, там, откуда ныне глядишь. Там, где нынче цветы, и над ними трутнем жужжит вечность. И тебя обнял взглядом. На боку лежала, и ручонка была, как раньше, заброшена вверх. И дыхание тяжко прерывистое. "Через месяц, через год -- как будем мы переносить, что моря отдаляют нас друг от друга, что день начнется и день кончится, а Тит никогда не увидит Береники, и она его никогда не увидит". На балкон вышел, покурить. Так же нежной, влажной ладошкой пошлепывало по лужам. Ветер, стихший, так же рылся, чего-то ища в листве. Так же ныло, что завтра мне ехать. Искать, тереть. "Папа, ты что не тъешь мне моковный сок?" Нацеживать в шприц. Чтобы дать тебе. И глядеть. Щелчком отбросил окурок. Полетел, угасая, дугой. И прошло: так и ты в нашей жизни. И Гайдара представил -- ту книгу, что лежала на стуле подле дивана. И прошло, раздирая: что книги? вообще все? теперь? Но яснее этого холодело в просветах: еще меньше значит твоя жизнь -- засохшая веточка на буйно клубящемся вверх да вширь древе жизни. От Гайдара хоть что-то осталось. Как писал один даровитый школьник: "Я бы поставил такой памятник этому литературному герою: он сидит и читает книгу. Одна нога стоит сзади, другая спереди. Одной рукой он приглаживает волосы, другой указывает вперед. Голову он запрокинул назад и мечтательно смотрит вдаль".

И едва лишь переступил порог от балкона, что-то стукнуло: внятно, странно. Будто кто-то вошел. "Что за черт?" Заглянул к вам в большую комнату. Никого. Да и кто может? Но подался на кухню. Никого. Свет горел -везде. "Будто смерть вошла",-- пробежало ознобом. Дверь проверил. Все на месте -- засов. И на крюк еще взял, как всегда это делали на ночь. Усмехнулся: "Как же, заложишься от нее". Что же это такое было? Года в два говорила с испугом, прислушиваясь: "То там сюмит? (кто там шумит?) -- И себе отвечала: -- Атобас". Автобус? Это он уже подъезжал к нам.

Подошел к тебе, присел на диван: не понравилось что-то мне. Руку взял, нашел пульс. Что такое? Тук, тук, тук... пропуск. Тук, тук, тук... пропуск. Опустил руку. Упала. Пальцы, чуть согнувшись, свободно легли. Что же это? Сердце? И опять взял руку: тук, тук... тук, тук... такой страшный пропуск. Прошел в маленькую комнату, прикрыл дверь, тихо в трубку: "Анна Львовна, что-то сердце у Лерочки... как-то странно. С перебоями". -- "Может, от укола? Спит?" -- "Да. И дышит плохо. Ну, я пойду". -- "Звоните". Сел, руку взял. Тук, тук... тук, тук... Чаще пропуски. Тамару? Нет, не буду, жалко будить. И отметилось (и подумалось: странно, что отметил) -- из подмышки, как в котельной в жару, на живот холодной острой иголкой упала капелька пота. Вторая. Тук, тук... тук, тук... Ох, как дышит!.. Нет, так еще не было.

-- Лерочка... доченька... -- передвинул подушку, приподнял.Доченька!.. -- "Худо, худо! Тамару? Это от того, понтапона, вот и давай снотворное". -- Доченька, тебе плохо? Тамара...Доченька! Давай сядем.

И в последний раз приоткрылся, как мог, еле-еле, глазик, заволакиваемый, и не боль, не мука, что будят -- мольба, предсмертная и безмолвная: ПАПА!.. ПАПА!.. ПОМОГИ!!!

-- Доченька... Лерочка!! Ну, давай, давай сядем... -- "Нет, нет, это что-то... хрипит... боже мой". -- Тамара... Тамара!..

Да?...что? -- села.

Что-то плохо... дышит...

Я держал тебя, но все хуже, хуже -- быстро, сразу. И валилась, обмякнув.

-- Поставим!..--вскрикнула. -- Лерочка?.. До-оченька!..

Подняли. И упали на мамины руки твои острые плечи, и ручонки повисли.

-- Положим!.. кислород!.. помоги... держи... Лерочка? Лерочка?! Надо ротик открыть!.. Диван к свету... на середину...

Торопливой рукой Тамары надписано над аршинными буквами: "Окт. 66. Леркино объявление:

ХОДО

НЕТ

НА ДЕВА

Н"

Передвинул. Стал искать... там, во рту... что мешало.

Дави!.. дави же!.. -- и сама рукой к кислородной подушке.

Пульс... -- бросил подушку, взял ручонку, падающую. -- Нет... кажется... -- наклонился ухом к груди.

Бьется?

Да... и нет... нет...

Но дышит...

Раз... другой... Встали. Молча. Над тобой. Поглядели: вот оно, то, чего жаждали. И не помню, сколько стояли, но знаю, что пошел я звонить.

"Анна Львовна, Лерочка умерла... умирает". -- "Так умерла или умирает?" -- так она и осталась во мне эта странная, спокойно логичная фраза. "Кажется, умерла". Вернулся, упал на колени, ухом -- к груди. И словно услышал: тук... тук...тук. Все. Поднялся. Машинально взглянул на часы.

Двадцать два часа десять минут. Двадцать третьего сентября. И вот это число, эти стрелки, их положение, до сих пор помню, чувствую каждый день, дважды в день, утром и вечером. "Надо... этим звонить", -- набрал номер. И мгновенно примчались. Тот же врач. Что укол делал -- час назад. Наклонился. Положил руку на лоб, приоткрыл веко.

--М-да... все... -- разогнулся.

--Умерла? -- оба.

--Да.

Но ведь... еще теплая...

Это не скоро... часа два.

Мы остались одни. И, как прежде, тебя обцеловывая, раньше всех всегда чувствовала страшный подземный огонь смерти -- так сейчас, наклонясь и припав губами, сказала твоя мама: "Остывает... эта..." Да, то чужое, что жгло, убивало -- холодело быстрее тебя, твоего, еще твоего тела. И опять -сразу же -- неизбежно вставала череда наших дел: "Надо мыть ванну". Чтоб тебя. И звонить. Анне Львовне. А она по собственной воле -- Горлову, а он -твоей бабушке (только-только вошла, вернувшись от нас). И еще, наверно, кому-то. И пошло, заскрипело, поехало, расходясь кругами все шире, шире. От тебя, в Лету брошенной.

Мыл я ванну. Чтоб в последний раз тебя искупать. Нет, обмыть. Мыл я ванну, и текло соленое, мешаясь со щелоком. Если были счастливейшие минуты (после утренних, когда просыпалась) -- это те, что во время купания. Эх, да что там -- те ли, эти ли -- разве мало их было. Я всегда один тебя нес. А теперь и вдвоем трудно было Мы обмыли тебя. Мы одели тебя. В нашей маленькой, в вашей спаленной комнате, стол расставил целых шесть ног, раскинутый вдлинь. Бело застланный. Жестко застланный. С плоской чистой подушечкой -- твоею младенческой. Нарядили тебя в лучшее платье, выходное, бирюзовое, газовое. В то, которое так просила весной, на май, принести в больницу. Руки сложили. Как прелестны они и сейчас -- эти пальчики. Даже темные синяки их не портят. Мы головку твою положили по-новому: набок, чтоб о н а не видна была тем, что придут. Ну, она -- что убила тебя. И ушло это сразу -- твой изувеченный лик. Все ушло, и вернулось родное, любимое личико. И ушастое, и губастое, и глазастое, но -- твое.

Рассветало. Мы входили по очереди. Чтоб с тобою наедине. Знали: сыплются, досыпаются, оползая, все быстрей, быстрей, последние наши песчинки. Доченька!., холодней всего, ледяней всего -- ты. И стола этого, полированного. И шкафа, и зеркала, бело ослепшего. Даже труб, железно холодных, вот этих, ледяней ты. Не скажу теперь: не уходи, доченька, оттуда не возвращаются!.. Не скажу теперь, нет -- ушла. Понял я, понял сразу же -ох, как правы были они!.. Анна Львовна, другие. Если б сделал я (разве не было времени, морфия?), если б сделал -- не жить бы мне, нет. А обречь тебя на мучения? Что же? Как же? Может, вы должны были это сделать? Не сказавши нам. Но простили б мы, поняли бы? Не знаю, не знаю.

В душном августе в той желтушной больнице, в те горящие дни, когда тлеть начинало безумие, когда легче стало тебе от народного средства на день, на два, и возрадовалась твоя глупая мама, -- ты, рисуя, играя, вдруг задумалась и спросила:

-- Мама, а я буду слышать на том свете, что вы говорите на этом, на вашем свете?