Том 2. Мелкий бес

— Ерунда, — сказал отец. Но засмеялся.

— Целый месяц сочинял, — сказал он.

— Ничего не месяц, — краснея сказал Лютик. — А зато я ни разу не сказал, что Того — не того. Сколько стишков было на эту глупость.

— Ну, так ты на генерала Ноги что-то глупое придумал. Ну-тка, — оживился отец.

— Ну, это просто, у японцев есть ноги, они войдут в Порт-Артур.

Посмеялись, — и опять отец хмуро сказал:

— Иные ноги туда бегают, куда и не надо.

Неловкое молчание опять прервал Лютик.

— Готик, тебе все Настя положила? — спросил он.

— Все, отвяжись.

— И нож да вилка есть?

— Есть, отстань.

— Нож давилка есть, а нож резалка есть?

— Не ерунди! — крикнул Готик.

— Придумываешь пустяки, — сердито сказал отец. — Никакой связи нет в твоих дурачествах.

Лютик не смущаясь ответил:

— Вот то-то и весело, что нет связи. Не связано, свободно. А где логическая связь, там тоска, тощища. Тоска таскать все от причины к следствию. А вот так-то лучше, как хочу, так и верчу. Когда рассуждаю дельно, то чувствую тосчищу, словно таз чищу, никому ненужный таз.

— Старо, брат, — сказал отец. — Это еще когда я учился, у нас был учитель, который любил мудреные диктовки давать. Вот в таком же роде была одна диктовка: «Таз куя, сказал кузнец, тоскуя: „Задам же людям таску я, за то, что я тоскую“».

Мальчики смеялись.

Наконец Александр Андреевич спросил, собравши все силы своей строгости:

— Ты куда это, Георгий, нынче ночью бегал?

Готик покраснел. Теребя салфетку, сказал жалующимся голосом:

— Да никуда, папа, право. Это мама я не знаю почему думает. Это она потому, что сапоги сырые. Ну, что ж, — вчера сыро же вечером было. Ну, мы возле реки ходили. Ну, по воде.

— Ночью не сметь уходить! — строго сказал Александр Андреевич.

— Ну, не буду уходить, — хмуро ответил Готик.

— И, пожалуйста, не нукай, — раздражаясь, говорил отец. — Дурацкие привычки. Будешь бегать, розгами выдеру.

Готик обидчиво покраснел и тихо промолвил:

— Это из мрачных времен дикого средневековья.

Отец засмеялся.

— Поговори ты у меня! — погрозил он полушутя, полусердито.

Лютик сказал весело:

— Нас драть нельзя, а то мы забастуем.

— Стачку устроим, — поддержал Готик.

— Обоих и выдеру, — дразнил отец.

— А мы обструкцию устроим, — кричал Лютик.

— Подадим тебе петицию.

— Или побежите в полицию?

— Ну уж нет, на это я не согласен, — живо ответил Лютик, — хоть пополам перепори, а к городовым не пойду.

Настя переменила блюдо. Заслушалась, локтем задела стакан, — стакан скатился на пол. Не разбился, — упал счастливо.

— Настя, вы со стола сталкан сталкали, — сказал Лютик.

— Надсмешники! — крикнула Настя и с хохотом убежала.

Подали рисовую кашу.

— Готик, да неужели ты и кашу станешь есть? — спросил Лютик.

— Ну да, и кашу стану есть, — с досадой сказал Готик, — тебе одному, что ли?

— Смотри, — остерегающим голосом говорил Лютик, — и каши поешь, икать станешь.

— Отстань, — кричал Готик, и сердясь и хохоча. — Какой ты дурак! Все глупости придумываешь.

После обеда Александр Андреевич никуда не пошел. Он долго сидел в беседке у забора, глядя на реку, и курил. Потом пошел к жене.

— Знаешь, Люба, — сказал он тихо, — это начинает меня беспокоить.

Людмила Яковлевна заплакала.

— Ну, ну, не плачь, мы это узнаем, — говорил Александр Андреевич, — но куда он мог бегать?

— Так легко утонуть, — всхлипывая, говорила Людмила Яковлевна. — Каждый год кто-нибудь тонет.

За вечерним чаем опять говорили о том, что надо запирать на ночь двери. Насте напоминали. Мальчикам и отец, и мать повторяли — окон открытыми не держать.

На днях где-то по соседству обворовали две дачи, — украли только что выстиранное белье и все, что было на леднике.

Вспоминали сегодня этот случай.

Лютик говорил с досадою:

— Мама повестку получила, что сегодня обокрадут.

Вечером после чая, когда уже мальчики пошли спать, Людмила Яковлевна и Александр Андреевич опять, в спальне, заговорили о ночном приключении. Затворились, чтобы кто не вошел из мальчиков. Говорили тихонько.

Людмила Яковлевна сидела на стуле около кровати и причесывалась на ночь. Александр Андреевич стоял перед нею, нерешительно почесывая бритые щеки.

Тускло горела свеча.

— Ты спрячь его сапоги, — посоветовал Александр Андреевич.

— Он Лютины наденет, — тоскливо ответила Людмила Яковлевна.

— Ну, и Лютины спрячь.

— Этим разве удержишь, — уныло сказала Людмила Яковлевна. — Он и босиком убежит, — что ему! Уж коли повадился.

— А надо поймать, — досадливо сказал Александр Андреевич.

— Да, поймаешь!

— Ну, не поймаем, так по следам уличим и проследим, куда он ходил.

— Ну, где в траве следы видеть! — безнадежно сказала Людмила Яковлевна.

— Не все трава.

— Все-таки спрячу, — сказала Людмила Яковлевна.

Пошла в переднюю. Потихоньку.

— Ты тут останься, — шепнула она мужу, — настучишь сапогами, а я в туфлях.

Мальчики улеглись. Настроенные разговорами на тревожный лад, они замкнулись в своей горнице.

Лютик как лег, так и заснул.

Готик укладывался медленно. Прислушивался.

Где-то недалеко играли и пели. Под нежный перезвон переливных звуков начал засыпать и Готик. Сладостное обнимало его предчувствие милого сна.

Вдруг, заслышав легкий шорох под своею дверью, Готик встрепенулся.

Полежал, вслушиваясь.

Было не то радостно, не то страшно. Жуткое ожидание.

Слышно было, что кто-то шевелился за дверью, и чьи-то легкие за дверью движения словно отдавались в Готином сердце, волнуя кровь.

Потрогали дверную ручку.

Дверь зашаталась, слегка колотясь о задвижку, но не поддалась. Ушли тихонько. Готик лежал и чутко вслушивался.

Людмила Яковлевна принесла в спальню и Лютины, и Готины сапоги.

— Заперлись, — шепотом сказала она. — По всему видно, что опять собирается идти. Сегодня, может быть, оба отправятся. Пусть босиком по сырой земле прогуляются.

— Одежда? — спросил отец.

— Костюмы на месте. Да это что, — эти сорванцы и нагишом убегут, коли очень захочется.

— Надо подождать. Из окна видно будет. Или в саду побыть?

— А если они через двор побегут?

Остались ждать в спальне.

Опять услышал Готик, что кто-то подошел к двери.

И опять слышал он шорох, долгий, осторожный, — словно кто-то шарил по полу, искал чего-то.

Толкнулись в дверь. Досадливый шепот… Удаляющиеся легкие шаги…

Скрипнула где-то дверь, ступеньки зашатались.

Готик еще полежал. Прислушался. Тихо.

Вдруг вскочил. Сердце сильно билось. Подбежал к двери, приоткрыл, выглянул, — никого.

Готик глянул на стулья, где лежала одежда.

Только Лютина одежда, — Готиной нет. И сапог нет, ни Готиных, ни Лютиных.

«Стащили, — подумал Готик, — и одежду, и сапоги».

Он вошел в комнату, подбежал к окну.

Опять по той же дорожке, что и вчера, пробирался мальчик, так же прячась. Сегодня он был босой.

Готик слабо удивился.

Подумал стыдливо:

«Как же я приду к милой Селениточке босиком?»

И вдруг опять неодолимая сонливость потянула его к постели.

Заснул.

И снова призрачные сны ему снились.

Снилось Готику, что он идет к Селените. Его ногам сыро, ему неловко, что он босой. Но он не может и не хочет остановиться. Неведомая сила влечет его.

Чудные цветы на мирных полянах легонько покачивали милые и нежные головки, орошенные душистою росою, и улыбались луне невиданною на земле улыбкою.

Лунный свет в чертоге милой Селениты разливался, отражаясь зеркалами дивных стен, и томил, и чаровал.