Том 2. Кащеева цепь. Мирская чаша

– Отчего вы такой рассеянный и как будто печальный?

Алпатов сконфуженно улыбнулся: у него слишком много впечатлений, не может справиться. И прощается, извиняясь, что с ним велосипед, и трудно вместе идти. Нина желала бы, однако, тоже купить велосипед, если это недорого. Алпатов называет цену самых дорогих английских машин. Это невозможно для Нины.

– А, верно, так хорошо? – спрашивает Нина.

– Да, но сильно парит, – отвечает Алпатов, – весь мокрый делаешься, легко простудиться.

Нина опускает зеленую вуаль, исчезает в толпе. Алпатов находит специальную дорожку для велосипедистов и мчится во весь дух неизвестно куда по Тиргартену и дальше через Шарлоттенбург в далекие парки с озерами, пересекает полотно железной дороги. Колесо велосипеда вертится так быстро, что не видно заполняющих его спиц, так точно и в голове своей иногда человек не чувствует мысли только потому, что множество их там слишком часто мелькает. Но вот велосипед остановился у переезда через железную дорогу, и явилась определенная мысль о письме. У одного ларька он сходит с велосипеда, покупает двойную открытку для адресного стола, пишет имя, национальность своей невесты, свой адрес, опускает в почтовый ящик и мчится по шоссе все дальше и дальше, пока вдруг силы совсем не оставляют его. В этом опасность очень быстрой езды на велосипеде: незаметно сразу прекращается способность вертеть ногой колесо, и становится невозможным двигаться дальше. Приходится идти пешком и, когда сошел, хочется есть так, что, кажется, если не съесть сейчас же кусочек чего-нибудь, то и не стронешься с места даже пешком, а вокруг лес с отлично отделанными дорожками: для велосипедистов, для всадников и пешеходов. Разве спросить кого-нибудь, где ближайший ресторан? Вот идет старая женщина с большой корзиной. Она говорит, что до ресторана пять-шесть километров. От человеческой речи как будто прибавилось сил. Пробует ехать и опять не может: пять километров кажутся бесконечными. Потом спать захотелось, и это можно… Свертывает на глухую тропинку и дремлет на траве возле дерева; трава такая же, как и русская, совершенно: так же, как и на родине, ползет красная божья коровка. В голове как на тихой воде океана, и нет границ, отделяющих себя от всего; божья коровка сама всползает на палец, палец сам подымается вверх, и все делается как положено: достигнув конца, жучок выпускает из-под красной покрышки какую-то свою мятую юбку и улетает.

Оказалось, что ложь, что за границей не существует «русского» гостеприимства. Разница с Россией только, что за границей время измерено и гостеприимство бывает по воскресеньям. Утром, как только Алпатов умылся, Отто Шварц взял его за руку и повел к своему столу, где Мина варила утренний напиток в кофейнике, похожем на русский маленький самовар. Кофе в таких самоварчиках получается такой крепкий, что от одной чашки у старых кофейниц щеки становятся красными. На столе были сыр и масло, возле чашек лежали маленькие, уголком сложенные салфетки. Мина очень постаралась для русского.

Видеть раскрытый «Форвертс» за утренним кофе, читать его не таясь, как обыкновенную газету, Алпатову все еще непривычно. И об этом он и начинает разговор:

– Вы социал-демократ?

Отто неохотно пробормотал: а кем же ему еще быть, как не социал-демократом? Алпатов спросил:

– Например, если бы свободомыслящим? Отто спросил, в свою очередь:

– А какая мне выгода быть свободомыслящим?

Странно звучало это слово «выгода».

Алпатов знал и твердил тысячи раз, что рабочее движение все основано на интересе, но в личных отношениях он, русский, не встречал еще у себя на родине ни одного студента, ни одного рабочего, кому революция была бы лично выгодна в данный момент. И потому Алпатов в замешательстве сказал нескладно:

– Выгода… выгода… а я ведь тоже социал-демократ. На это Отто:

– Разве в России тоже есть фабрики?

– Ну как же, никакое большое государство и даже маленькое теперь не может обойтись без фабрик.

Отто обернулся к жене:

– Слышишь, Мина, в России тоже есть фабрики.

– А я слышала, – сказала Мина, – там очень много медведей.

Алпатов улыбнулся:

– Они работе на фабриках не мешают, в лесах есть медведи, но в городах они не показываются.

– Никогда? – спросила Мина таким разочарованным голосом, что Алпатов из вежливости уступил:

– Почему никогда, конечно, бывают случаи. Но зато волки встречаются всюду.

– Вот видите! – сказали вместе и Отто и Мина. Алпатов вдруг понял, чего ожидают от него эти простые, добрые люди, и ему захотелось доставить им удовольствие рассказами о своей необыкновенной стране.

– Сила земли там столь велика, – начал Алпатов, – что люди полей, где нет совершенно лесов, сжигают для отопления своих избушек солому и навоз земля там родит без навоза.

– Не может родить земля без навоза, – возразил Отто, – это сказки. Вы смеетесь над нами.

– Нет, я не смеюсь, добрый хозяин, – серьезно сказал Алпатов, – там чернозем в аршин толщиной и долго может давать урожаи собственной силой. А в лесу иногда рубят охотники огромное дерево, только чтобы выгнать маленькую белочку: дерево в таком лесу ничего не значит. В России есть края, где летом солнце светит и ночью, а на другом конце не бывает зимы. Там, в России, ни в чем нет счета и меры, как в Германии, и если начнутся поля, то что поля: никакой глаз не может досмотреть их до конца, все рожь или пшеница, овес и картофель. А если начнется где, то и не говорят: «там-то лес», в России скажут: «и вот леса пошли».

– Леса ходят, – смеясь, повторила Мина, – а как же люди сообщаются в таких огромных пространствах?

– Люди мало сообщаются, – ответил Алпатов, – люди там больше сидят, но если встречаются иногда в вагонах…

– А, все-таки, значит, есть и вагоны, – сказал Отто.

– Очень немного, – ответил Алпатов, – совсем пустяки, но все-таки есть. Люди разных стран, лесные и полевые, встречаются в пути очень далеком, в вагонах, иногда на лошадях едут вместе, а то просто пешком идут по тропинкам. На промыслах, в монастырях сойдутся и начинают рассказывать друг другу о своей стране, и так они все узнают не по газетам и книгам, а из устных рассказов: там живут слухом. И для слуха там есть два самые ужасные слова, от которых женщины начинают выть и у мужчин иногда волосы встают дыбом: такие два слова в России: пожар и война. Это очень принижает наших людей, и мы их подымаем.

– Вы – люди образованные?

– Более или менее, эти люди у нас самые бедные и называются революционная интеллигенция. Против слова «война», мы даем им слово «революция», а против слова «пожар» – «социализм». Мы верим, что в самом близком будущем, еще при жизни нашего поколения, совершится мировая катастрофа, война кончится на всей земле и пожары перестанут в новой культуре.

– Благодаря бога, – сказала Мина, – у нас теперь не боятся пожаров.

– А война?

Мина посмотрела на Отто.

– Война большое несчастье, – сказал Отто, – рабочему человеку война невыгодна, мы, насколько возможно, боремся против войны. Только сразу ничего не сделаешь.

– А как же Бебель-то сулит мировую катастрофу еще при наших днях?

– Август Бебель, о да, Август Бебель! Отто подумал немного и вспомнил:

– О да, Август Бебель: «Женщина и социализм».

Больше он ничего не мог сказать, и в разговоре получилась заминка. «Хорошо бы теперь вернуться к интересным рассказам о России», – думали Шварцы. Но Алпатов спросил, можно ли ему где-нибудь видеть Августа Бебеля.

– А вам зачем его нужно видеть?

– Он такой замечательный, мне интересно на него посмотреть.

Отто понял Алпатова, вдруг осветился любовью к своей земле, гордостью и счастьем все показать иностранцу. Он быстро заглянул в газету и сказал:

– Бебеля мы сегодня увидим, и еще увидим старого Либкнехта, и еще увидим адвоката Гейне.

Отто совсем повеселел:

– Да знаете что, может быть, нам удастся сегодня, и я вам покажу, я вам покажу такое… я вам покажу самого императора.