Николай Негорев, или Благополучный россиянин

Чаша переполнилась. Скоро слова Софьи Васильевны перешли в рыдания; с ней сделался истерический припадок. Она, впрочем, скоро очнулась и как-то дико посмотрела на нас.

— И это — кокетство, — проговорила она в полусознании.

— Ради бога, Софья Васильевна, успокойтесь; лягте в постель, вы больны, — говорил Андрей.

— Да, я лягу. Вы извините, господа… я больна; все это не от меня.

Она посмотрела на нас таким умоляющим взглядом, что я ясно слышал, как Андрей скрежетнул зубами.

Я сказал ей несколько официально-утешительных фраз. Она, значительно успокоившись, простилась с нами и пошла за ширмочки, чтобы лечь в постель.

— Зайдем хоть к Шрамам, — рано еще домой, — в раздумье сказал Андрей, остановившись у ворот, когда мы вышли с ним на улицу.

Мне очень не хотелось видеть Володю, но Аннинька была больна и, не выходя из своей комнаты, уже давно беспокоила меня своими записками. Я пошел. Мы молчали всю дорогу. Андрей насвистывал какие-то марши, а я думал о Шраме, решившись осрамить его при первой возможности. Я был даже немного расстроен неприятной сценой у Софьи Васильевны. Вообще я не терплю видеть людей в ненормальном состоянии их духа, бурно взволнованных какой-нибудь страстью, и вынес теперь от Софьи Васильевны очень тяжелое впечатление.

Когда мы пришли к Шрамам, Володи, к моему удовольствию, не было дома. Ольга, одна в зале, возилась около микроскопа, недавно полученного из Петербурга. На полу валялись куски разрезанных пробок, и она при нашем появлении с досадой бросила на стол бритву. Судя по груде раскрошенных стеблей и листьев, лежавших на столе, опыты ей не удавались; и не мудрено: микроскоп был уставлен совершенно неверно.

— Ничего не ладится, — с досадой проговорила Ольга, когда мы объяснили ей это.

— Вы, ей-богу, походите на моего Сеньку, извините за сравнение, — сказал Андрей. — Он имеет неодолимую страсть писать, но у него недостает терпения выучить азбуку, и он все-таки не унывает — пишет. Напачкает всяких каракуль на бумаге и спрашивает: «Что я написал?» Дескать, другие пишут, у других выходит, и у меня должно же что-нибудь выйти… Вы, кажется, тоже пытаетесь сделать великое микроскопическое открытие, не умея уставить микроскопа.

Андрей начал возиться около микроскопа. Ольга выходила из себя от злости, передергивала своими костлявыми плечами, но ничего не говорила. Я пошел к Анниньке; она еще не совсем оправилась от болезни; ко всему тому недавно поссорилась с Ольгой и была очень бледна и расстроена.

— Господи! Хоть бы выйти скорее замуж, выбраться из этого проклятого ада, — проговорила она, рассказав мне про свою ссору.

— Мне нельзя еще жениться, — сказал я, приняв ее слова за намек.

— Я и не пойду за тебя. Мужа ненавидят и обманывают, а я хочу тебя любить, — страстно глядя мне в глаза, проговорила Аннинька. — Если бы у меня теперь был муж, мне бы еще приятнее было тебя целовать. Нет, и теперь хорошо, хорошо, хорошо!

Когда я воротился от Анниньки в залу, между Андреем и Ольгой шло уже довольно сложное препирательство, и в зале присутствовали: Катерина Григорьевна, офицер — племянник Бурова — и какая-то старушка. Между ними шел стереотипный разговор о крестьянской реформе — тогда все говорили о ней. Я пристал к их разговору и не заметил, как пришел Володя. Он был, казалось, в очень веселом расположении духа и тотчас же сказал какую-то небрежную остроту насчет возни с микроскопом.

— Вы давно были у Софьи Васильевны? — спросил его Андрей, оставив микроскоп и стирая с своего жилета крошки приставших пробок и стеблей

— Нет, не так давно. А что? Она нездорова?

— Нет, ничего, здорова. Вы тот раз ночевали у ней? — серьезно спросил Андрей.

— Зачем вам?

— Я вас спрашиваю. Вы говорили другим, что ночевали у ней. Скажите же мне, ночевали ли вы у ней?

В тоне Андрея заключалась угроза. Володя слегка побледнел, губы его дрогнули, и он сделал движение, чтобы уйти, но Андрей остановил его, взяв за кончик рукава.

— Ведь вы ночевали у ней? Да?

— Что ж вам до этого? — презрительно усмехнувшись, сказал Володя, — ну, ночевал…

Андрей размахнулся, и треск оглушительной пощечины заставил нас вздрогнуть. Удар был так силен, что Володя покатился на пол, обливаясь кровью. Андрей, опустив руку, как будто самодовольно улыбнулся, глядя на кровь, лившуюся на паркет. Он повернулся и среди всеобщего ужаса эффектно, медленными шагами пошел к дверям, стараясь еще просвистать сквозь зубы какой-то марш. Подойдя к роялю, он с рассчитанной неторопливостью начал там рыться, отыскивая свою шляпу и, по-видимому, выжидая, чтобы его кто-нибудь оскорбил. Но на него никто не обращал внимания: все были заняты Володей. Его усаживали в кресло и суетились кругом, отыскивая графин. Ольга побежала за каким-то спиртом, хотя Володя вовсе не был без чувства и осторожно вытирал платком кровь, лившую из носа.

Я с досадой сунул Андрею в руки свою шляпу.

— Чего ты дожидаешься? Чтобы позвали лакеев и выгнали тебя? — сказал я ему.

Андрей взял шляпу, вытер ее рукавом и, проговорив сквозь зубы: «Совсем новенькая, — прямо с болвана», — вышел в дверь.

Я отыскал его шляпу под роялем и догнал его на лестнице.

— Я думал, ты остался дожидаться лакеев, — проговорил Андрей, обмениваясь со мной шляпой.

Я был сердит — не на то, что Андрей побил Володю, — а на то, что он эффектничал при этом своей силой и храбростью. Кроме того, мне было немного неприятно, что, идя к Шрамам устраивать скандал, он не сказал мне об этом ни слова.

— Хорошо устроил! — сказал я.

— Отлично!

— Что, если он потребует от тебя удовлетворения?

— И удовлетворение могу дать.

— Тебе бы не следовало выходить из корпуса, — колко сказал я. — Офицером было бы сподручнее устраивать буйства и скандалы…

Но Андрей, вместо того чтобы рассердиться, повернулся ко мне и крепко пожал мою руку.

— Ну, уж каков есть, — сказал он. — Оставь это, пожалуйста; будем говорить о чем-нибудь другом. Я в отличнейшем расположении духа. Если б мне попались теперь Малинин или Стульцев, я бы расцеловал их. Пойдем сыграем партию на биллиарде.

— Нет, благодарю, я пойду домой — мне хочется есть.

— Нy, как хочешь, — весело сказал Андрей. — Я пойду один.

Мы расстались.

Вечером, когда я читал что-то в своей комнате, вошел Савелий и доложил, что буровский племянник офицер желает переговорить со мной о важном деле.

— Здравствуйте, — сказал он мне, громыхая своими шпорами, — ваш брат, надеюсь, не откажется…

— Нет, не откажется. Его теперь нет дома, а завтра я переговорю с ним, — сказал я, принимая на себя некоторым образом официальную роль.

— Поймите, что мне крайне неприятно, — пробормотал, расшаркиваясь, офицер.

— Во всяком случае, — остановил я его, — кроме меня, со стороны брата, вероятно, потребуется еще свидетель. Потрудитесь и вы с своей стороны приискать…

— Хорошо-с.

Мы раскланялись самым официальным образом. Совершив очень серьезно эту китайскую церемонию, я даже рассмеялся. У меня вертелось в голове слово удовлетворение и как-то особенно веско чувствовалась вся нелепость правила чести, по которому человек, получивший пощечину, должен или умереть на дуэли, или, убив своего противника, сидеть в тюрьме. Но делать было нечего, и мне не пришло даже самой легкой мысли о возможности отклонить дуэль.

Андрей воротился домой поздно ночью, и мне пришлось увидаться с ним только утром.

— Ну, — сказал я, — дело плохо; тебе придется с ним драться.

— Уж были? Очень рад.

Я объяснил Андрею, что нам надо, пригласить еще хоть Новицкого, так как мне, в положении брата, неловко быть одному свидетелем их удовлетворения.

Офицер приехал спозаранку и, как человек, опытный в этих щекотливых делах, с самым серьезным видом начал обсуждать мои предложения. Андрей часто стрелял в нашем саду в цель, прибитую на заборе, поэтому посторонние, если таковые будут, не удивятся, заслышав выстрелы, и я предложил устроить дуэль в нашем саду. Рану или даже смерть одного из противников можно будет свалить на несчастный случай при стрельбе в цель. Кроме этого, близость дома обеспечивает скорую помощь… Офицер согласился на все и заметив, что чем скорее воспоследует удовлетворение, тем лучше, предложил окончить дело завтра, часов в десять утра. Наконец, рассыпавшись в извинениях по поводу неприятности своего поручения, он ушел.