Том 11. Письма 1836-1841

Как я рад, если ты поместишь сестер возле меня в комнатке наверху. Мне, признаюсь, очень было совестно лишить Елизавету Фоминишну на время всех удобств и занять ее комнату, но как ты сказал, что она с охотою уступает, то я в восторге. Они будут покамест переводить и работать для будущего журнала и для меня. Я хочу их совершенно приучить к трудолюбивой и деятельной жизни. Они должны быть готовы на всё. Бог знает, какая их будущность ждет.

Прощай, ангел мой. Пиши [343] и дай мне скорее твой голос и ответ. Ох, если бы ты знал, как мне хочется скорее развязаться с Петербургом. Боже, боже, когда я увижу час своего отъезда! Умираю от нетерпения. Но всё идет еще довольно дурно. Мои дела клеятся плохо. Аксаков, кажется, не думает скоро управиться тоже с своими. Боже, если я и к 20 ноябрю не буду еще в Москве. Просто страшно. Целую и обнимаю тебя миллион раз, ангел мой! Будь здоров, и да хранит тебя во всем вышняя сила. Душа моя, как я без тебя соскучился!

Твой Гоголь.

Погодину М. П., 27 ноября 1839

Не сердись на меня. Ей богу, не могу писать, кажется, как будто на каждой руке по четыре пуда тяжести. Право, не подымаются. Я не понимаю, что со мною делается. Как пошла моя жизнь в Петербурге! Ни о чем не могу думать, ничто не идет в голову. Как вспомню, что я здесь убил месяц уже времени — ужасно. А всё виною Аксаков . Он меня выкупил из беды, он же меня и посадил. Мне ужасно хотелось возвратиться с ним вместе в Москву. Я же так его полюбил истинно душою. Притом для моих сестер компания и вся нужная прислуга, словом, [344] всё заставляло меня дожидаться. Он меня всё обнадеживал скорым выездом: через неделю, через неделю — а между тем уже месяц. Если б я знал это вперед, я бы непременно выехал 14 ноября. У меня же всё готово совершенно, сестры одеты и упакованы как следует. Ах, тоска! Я уже успел один раз заболеть: простудил горло и зубы, и щеки. Теперь, слава богу, всё прошло. Как здесь холодно. И приветы, и пожатия, часто, может быть, искренние, но мне отвсюду несет морозом. Я здесь не на месте . Для сестер ничего не нужно кроме двух кроватей. У них всё есть от платьев до белья с собою. Передай мой братской поцелуй Елисав<ете> Васильевне. Скажи, что сгораю нетерпеньем привезти его лично. Перецелуй [345] малюток, моих племянников. Коли будешь видеть Елиз<авету> Григорьевну , скажи ей, что я страшно скучаю в Петербурге. Обними Щепкина. О боже, боже! когда я выеду из этого Петербурга! Аксаков меня уверяет, как наверное, что 7 декабря будет этот благодатный день. Неужели он опять обманет, не дай бог!

Душенька, обнимаю тебя! Прощай.

Твой Г.

Обними Нащокина , как увидишь.

Аксакову С. Т., 7 декабря 1839

Вы не виноваты. Это моя несчастная судьба всему виною. Я теперь сам не еду. Морозы повергнули меня в совершенное уныние. Я уже успел отморозить себе ухо, несмотря на все закутыванья. Я не знаю, как и что делать. Как это всё странно вышло! Но мне никогда ни в чем удачи. Признаюсь, в вашей записке мне больше всего жаль, что вы обманулись в ваших надеждах, что определение не состоялось , — жаль потому, что эта неудача вам неприятна. Будьте здоровы; обнимаю вас несколько раз. Если [346] удастся, завтра буду у вас.

Весь ваш Гоголь.

<Адрес:> Сергею Тимофеевичу Аксакову.

Гоголь А. В., 18 ноября — 17 декабря 1839

Если у тебя всё еще продолжается желудочная боль, моя милая Анет, то советую тебе пить вместо чаю по утрам посылаемую при сем мяту. Ее нужно настаивать так же, как и чай. Прощай, обнимаю тебя. Я в четверг буду.

Твой Николай.

<Адрес:> Любезной сестре Анне.

Данилевскому А. С., 29 декабря 1839

Да, я в России. Последнюю нужно принести жертву. Присутствие мое [347] было необходимо. Мне нужно было обстроить дело, хотя одно из всех наших семейственных, которые идут чорт знает как. Я был в Петербурге и взял оттуда сестер. Они будут жить в Москве. Где-нибудь я их пристрою, хоть у кого-нибудь из моих знакомых, но лишь бы они не знали и не видели своего дома, где они пропадут совершенно. Ты понимаешь всё. Ты знаешь, что маминька моя глядит и не видит, что она делает то, чего никак не воображает делать, и, думая [348] об их счастии, сделает их несчастными и потом всю вину сложит на бога, говоря, что так богу угодно было попустить. — Об партии нечего и думать в наших местах и с нашим несчастным состоянием иметь подобные надежды было бы странно, тогда как здесь они могут скорее на это надеяться. По крайней мере скорее здесь, чем где либо, может попасться порядочный человек и притом менее руководимый расчетами. Впрочем, как бог даст. По крайней мере, здесь глаза моих знакомых и любящих меня будут на них устремлены. Это уже много. Притом во всяком случае и в отношении воспитания они могут здесь более приобресть, чем потерять. Из писем, в которых очень заметно, что от меня многое еще скрывается, я вижу, что дела маминьки должны быть до последней степени плохи. Пожалуйста, сделай мне большое одолжение побывай у моей маминьки tête-à-tête и допроси ее хорошенько и обстоятельно, сколько она может рассказать положение дел. Скажи, что тебе она необходимо должна высказать откровенно. Что это единственное средство приготовить меня и что это даст возможность заблаговременно подумать, как и что поправить, словом, всё, что найдешь, в этом случае нужным для выведания. Но так как между прочим от ней немного можно будет добраться настоящей ясности, то, пожалуйста, расспроси соседей и что говорят в околотке, и как в самом деле правятся у нас дела, и до какой степени обманывают нас мужики, приказчики и, наконец, сами соседи. Тебе ничего не будет стоить заехать в полверсте от нас к помещице Цюревской , [349] она самая ближняя соседка и, без сомнения, многое может рассказать. Не знаю и не могу постичь, какими средствами помочь нашим обстоятельств<ам> хозяйственным, которым грозит совершенное разорение. Тем более оно изумительно, что имение наше во всяком отношении можно назвать хорошим. Мужики богаты, земли довольно. В год четыре ярманки, из которых Скотная, в марте одна из важнейших в нашей губернии. Все средства для сбыта. Купцы платят мужикам за наем загонов, хлевов, ночлегов, не говоря уже о мелочах за доски, за лес для постройки и наконец за все те потребности, которых рождает стечение народа. Всё это, [350] не говоря уже о выгодах экономических и удобстве сбывать на месте хозяйственные произведения, доставляет возможность крестьянину быть более самостоятельным, нежели в другом месте [351] и с крестьян же ничего не берется за это, никаких пошлин, и вообще нигде так не облегчены крестьяне, как у нас. — Нужно же именно так распорядиться, чтобы при этом расстроить в такой степени. Не нужно позабыть, что [352] еще не так давно в руках у маминьки были деньги, что при перезакладке имения года три тому назад она выиграла почти 10 тысяч, которые, кажется, могли бы в руках даже неуча помочь и неурожаю и быть полезными на запас и на всякой будущий случай. Ничего не бывало, эти деньги канули как в воду. [353] Я не буду в Малороссии и не имею никакой возможности сделать. Но желая исполнить сыновний долг, то есть доставить случай маминьке меня видеть, приглашаю ее в Москву, на две недели. Мне же предстоит, как сам знаешь, путь не малый в мой любезный Рим, где там только найду успокоение. Дух мой страдает. Ради бога, коли тебе будет можно, дай сколько-нибудь маминьке на дорогу, рублей около пятисот, коли можешь. Очень, буду тебе благодарен. У меня денег ни гроша, всё, что добыл, употребил на обмундировку сестер. — Еще лучше ты сделаешь, если приедешь вместе с маминькой моей в Москву. И ей в дороге будет лучше, и тебе дешевле, и мне приятнее, потому что я буду иметь случай тебя еще раз обнять. В деревне тебе жить не вижу необходимости. Уж тебе вряд ли поправить хозяйство. Не нам с тобой поправлять. А разве постарайся жениться — это другое дело, то есть жениться, я разумею, не на одной жене, а и на деревне вместе.