Все отношения (СИ)

49.

Начинавший становиться оранжевым солнечный свет, удлиняющиеся тени, нагретый воздух, уличные шумы приняли меня как полноправную составную часть городского обихода. Я занял место в такси. Шофер обернулся с вопросительным выражением. Какой назвать адрес? Какое выбрать направление?

Я подсчитал мысленно, сколько у меня могло оставаться денег и заключил, что при очень скромном образе жизни их может хватить на год, на полтора... И так как мне было отвратительно от мысли, что надо произнести хоть одно слово, - я написал на клочке бумажки: "Южный вокзал" и сунул его шоферу. С первым же поездом я выехал в приморское мое владение. Конечно оно могло быть проданным, и там мог кто-нибудь жить. Но какое это имело значение? Если, на месте, я увижу, - подумал я, - что поселиться, даже временно, невозможно, {210} то на месте же и приму какое-нибудь новое решение. Я не для того хотел туда направиться, чтобы вернуться, а потому, что так было всего проще.

"Там, - говорил я себе, - на выступе скалы, у моря, я проведу те несколько месяцев, которые мне нужны, чтобы обдумать и написать. А потом будь что будет".

Анжель? Девочки? Да, Анжель, да, девочки. Они теперь становились действующими лицами романа, который я готовился писать! А я становился ''сочинителем", и они мне принадлежали: - что хочу, то с ними и сделаю. Я а не Аллот! И уже, без всяких усилий, сами по себе, приходили мне на ум первые фразы: "Я был счастлив и стал несчастным, я был богатым и стал бедным, у меня была семья и теперь я одинок. Но быть несчастным лучше, чем быть счастливым, доля бедняка завидней доли богача, а одиночество это высшая свобода. К тому же все сложилось так просто, так естественно,..".

Главное было начать. И для того, чтобы, раз начав, кончить, мне было нужно немного времени, немного места, и много тишины, много молчания и много внимания.

Поезд мчался, поезд точно спешил, поезд точно боялся опоздать... Но когда я смотрел на поблескивавшие по обе стороны пути в деревнях огоньки и на звезды в небе - мне хотелось чтобы он мчался еще скорей.

На утро я оказался в знакомом мне небольшом городке. Наведя справки, я узнал, что мое владение не продано, что оно в запустении, что оно "брошено"! Лучше быть де могло!

Я купил велосипед, сделал большие запасы бумаги, консервов, сухарей, печенья, сахара, чая, спичек, - всего, вообще, что нужно для того чтобы жить одному и писать. "Ехать на велосипеде было трудно. И жарко было очень, и к велосипеду у меня ни малейшей привычки не было. К тому же я нагрузил его свыше всякой меры, так что иной раз приходилось идти и его подталкивать: в гору, или когда дорога становилась слишком плохой. Зато кругом были тишина и молчание.

Когда же, наконец, я оказался на площади, где продолжали стоять обгоревшие стены дома, где во флигеле, за давно не раскрывавшимися ставнями, было сыро и пусто, где пауки свили много паутины, где под стенами, под окнами, на порогах разрослась серая, колючая трава, - то мне показалось, что я как раз нашел то, чего искал. Но это было ошибкой: флигель был слишком велик.

И, главное, я обнаружил перед ним тропинку. По-видимому уединенное это место совсем уединенным, все же, не было, кто-то тут, время от времени, проходил. Мне же надо было остаться с глазу на глаз с самим собой. Я хотел, чтобы никакой до меня не доносился голос, чтобы никому и никак мне не нужно было не только ответить на вопрос, иди на поклон, но даже улыбнуться. Так что я покинул флигель, спустился под обрыв и, пихая нагруженный велосипед, до заросшему, одичавшему винограднику, по песку, по щебню, добрался до старой часовни. Дверь была на засове, {211} ставни закрыты, все кругом совершенно запущено, заброшено. На земле лежало несколько разбитых черепиц, - вероятно, их сорвал ветер.

Ни малейших нигде признаков человеческого присутствия, хотя бы случайного! Отодвинув засов, я толкнул дверь, прошел до окна и распахнул ставню. Жалкая обстановка была на месте, воздух был еще более сырым и затхлым, чем во флигеле, паутины, со всех сторон, было еще больше. Зеленая ящеричка быстро скользнула в щель между камнями стены. В общем я был в почти развалине. Но не этого ли я искал?

Я слегка убрал, поправил, как смог, кровать, устроил у окна стол, разложил по полкам привезенные запасы. Забравшись на крышу, я прикрепил сдвинутые ветром черепицы. Потом, собрав кое-какого хвороста, развел в камине легкий огонь, чтобы просушить. Проверил, можно ли таскать из колодца воду: ведро, хоть и заржавленное, висело на, тоже заржавленной, цепи, но вода была холодной и чистой. Недалекий пляж точно меня ждал. Солнце стояло высоко, небо было синим. И, как то было в первые мои два приезда, световые года, неизвестно откуда и неизвестно куда, проносились в неимоверном пространстве.

Позади часовни был обрыв. Он состоял наполовину из известняка, наполовину из щебня и глины, наверху его виднелась сероватая трава и низкорослые кустики. Я поискал глазами каких-нибудь уступов, по которым можно было бы добраться до верха, но ничего не было. Море с одной стороны, обрыв с другой и направо и налево песок, казалось, прочно ограждали меня от всяких вторжений.

Вернувшись в часовню я погрузился в мысли. За продолжительным закатом солнца последовала темная ночь и небо так разукрасилось звездами, что было удивительно, как может их там столько поместиться. Из кустов, росших в расселинах обрыва, донеслись тихие крики ночных птиц. Когда, чтобы раздеться, я зажег свечу, не закрыв, по неопытности, ставни, в комнату влетело много ночных бабочек. Я потушил. По своду, по углам, по полу сначала мотнулись, потом, насторожившись, застыли тени. Мерно и негромко шумело недалекое море.

Конец.

Lourmаrin 1958