Марш 30-го года

- Хулиганят, значит, понемножку?

- Нет, боже сохрани, боже сохрани, не хулиганят, нет. Ну, а приходят в трусиках, в шапочках этих, как они... а некоторые крестятся, только, знаете, левой рукой креститься и вообще не умеют. И смотрят в разные стороны, не знают, в какую сторону смотреть, повернется, понимаете, то боком к алтарю, то спиной. Ему, конечно, интересно, но все-таки дом молитвы, а мальчики, они же не знают, как это молитва, и благолепие, и все. В алтарь заходят, скромно, конечно, смотрят, ходят, иконы рассматривают, на престоле все наблюдают, неудобно, знаете.

Я успокоил попика, сказал, что мешать ему больше не будут. На собрании коммунаров я обьявил:

- Вы, ребята, в церковь все-таки не ходите, поп жалуется.

Ребята обиделись.

- Что? Ничего не было. Кто заходил, не хулиганил, молча пройдет по церкви и домой...

- А кто там из вас крестился левой рукой и зачем понадобилось креститься, что, ты верющий, что ли?

- Так говорили же, чтобы не оскорблять. А кто их знает, как с ними нужно. Там все стоят, потом бах на колени, все крестятся. Ну, и наши думают, чтобы не оскорблять, как умеют, конечно...

- Так вот, не ходите, не надо...

- Да что ж? Мы и не пойдем... А и смешно же там: говорят как-то чудно, и все стоят, и чего стоят? А в этой загородке, как она? Ага - алтарь, там так чисто, ковры, пахнет так... а только, ха-ха-ха-ха, поп там здорово работает, руки вверх так задирает, представляется здорово, ха-ха-ха-ха...

- А ты и в алтаре был?

- Я так зашел, а поп как раз задрал руки и что-то лопочет. Я смотрю и не мешаю ему вовсе, а он говорит: иди, иди, мальчик, не мешай, ну, я и у шел, что мне...

Во второй половине августа начались групповые экскурсии в горы. Собирались по пять-шесть человек, выпрашивали у хозкомиссии хлеба и консервов, на плечи навешивали спортивные винтовки для защиты от "бандитов и медведей" и уходили на несколько дней. Возвращались уставшие о оживленные, рассказывали о чудесных проишествиях, страшных обвалах, ночевках в горах, о медвежьих следах и о заброшенных черкесских садах. Одна из групп привела с собой беспризорного Кольку Шаровского. Колька в горах свой человек, знает тропинки и селения, но готов променять вольную жизнь казака на коммунарский строй... Коммунары исследовали Кольку со всех сторон, а главное, не идиот ли, но воспреемники расхваливали его наперебой:

- Грубой пацан. С нами был все время, грамоте знает, разумный пацан, не симулянт, сразу видно...

Колька на собрании держится с достоинством. Он сидит на камне и веточкой похлопывает по голой пятке, то и дело поправляя на голове выцветший измятый картуз.

- А не сорвешься?

- У вас хорошие ребята, не сорвусь...

Приняли и немедленно зачислили в третий взвод. Мне оставалось позвать Ваську, командиру взвода:

- Отведи, пусть Николай Флорович посмотрит, выкупайте и к парикмахеру, вот деньги...

- Есть, а костюмы?

- Трусики у нас найдутся и парусовки, а без парадного обойдется, да он в строй все равно еще не годится.

- Есть, - сказал Камардинов, беря пацана за плечо. - Ну, идем к... а вот и он. Колька, вот тебе работа, а то жалко на тебя смотреть...

Вершнев остановился и в пол-оборота на Ваську:

- Сколько р-р-раз тебе г-г-говорил, не К-к-колька, не К-к-колька...

- Извиняюсь, Николай Флорович...

- Ну, хоть К-к-коля, а то ч-ч-черт з-з-знает...

- Да брось, Колечка, Коленька, осмотри вот пацана новенького, нет ли у него, знаешь, чего такого...

У Кольки Вершнева "кабинет" за штабной палаткой: шкафик со всякой ерундой медицинской, небольшая скамейка, умывальник. Но лечить Кольке некого, и он принужден пробавлять всякой профилактикой: проверяет фрукты, гоняет пацанов за уборкой, придирается к постелям, пытается ограничит купание, а самое важное - мертвый час. Коммунары признают его авторитет, но купание ограничивать и не думают, фрукты лопают немытые, а против мертвого часа уже не возражают. Впрочем, и сам Колька не всегда строго соблюдает капризы науки.

Утром он подходит к Дидоренко и почти плачет:

- Сколько раз я г-г-говорил, что же мне, ж-ж-жаловаться? Никакого внимания, это ч-ч-черт его з-з-знает...

Мы сидим над морем, и вокруг нас, как полагается, ребята.

- Ну, чего ты? Что случилось?

- Опять немытые г-г-груши раздали, сколько я г-говорил?

- Ах, черт, - улыбается Дидоренко виновато, вскакивает, направляется к штабной палатке. Нам слышно, как он разделывает хозкомиссию:

- Душа с вас вон, я вам сколько раз говорил. Опять Колька ругается. Груши мыть перед раздачей если вам лень, так скажите мне, я помою.

- Да на черта их мыть, - оправдывается голос Кравченко, - що воны з базару, чы як? Яка там зараза? Грушы з саду, якого йому нужно биса, тому Кольке. Понимаешь, ничого робыть - груши мый...

Колька, удовлетворенный, скрывается в своем "кабинете". Но через полчаса в лагере гомерический хохот. Слышу голоса Кравченко, Дорохова, Ефименко, Дидоренко, всей хозкомиссии и самого Вершнева. Его тащат ко мне, а он упирается, покрасневший, как пацан, но не смеяться не может. В руках у него начатая груша.

- Ось дывится: доктор, а груши исть не помывши - прямо з ящыка...

Колька крутит головой и оправдывается:

- Т-т-тебе к-к-какое дело. Я, может, п-п-попробовать хочу: в-в-вредно или не в-в-вредно?

- Наложить на него два наряда, наложить, Антон Семенович.

Я шутя говорю:

- Конечно, два наряда.

- Есть, - салютует Колька недоеденной грушей и вырывается из обьятий хозкомиссии.

Дня через два я вижу Кольку с метлой у клубной палатки.

- Что ты здесь делаешь?

- Два наряда за ним, - серьезно говорит командир Красная.

- Это з-за два наряда с-с-считается? - спрашивает Колька придирчиво...# 5 2 . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

21. В ХАРЬКОВ

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

все, что поддается стирке, снова воскресла маршрутная комиссия, хлопотала о вагонах для отправки палаток в Харьков, а пароходных билетах.

30 августа на море начались бури, пришлось прекратить купание, в Сочи не заходил не один пароход. 2 сентября мы свернули лагерь и погрузили его в товарные вагоны. Половину вагона отвели для Мтшки и для его провожатого Боярчука. ночевали на открытом воздухе, вспоминали Владикавказ и Военно-Грузинскую. Назавтра был назначен прощальный вечер, а послезавтра выезжать. Сегодня нас чевствовали в доме отдыха ТООГПУ, в котором мы наиболее часто бывали. В доме ТООГПУ собралось много гостей из разных санаториев. Коммунаров встретили особенно приветливо, угощали ужином, Хенкиным, выслушали наш концерт. В заключение принесли огромный торт, похожий на вавилонскую башню и разыграли его "на оборону". Долго прибавляли единоличники по трешнице и по пятишнице. Когда набросали к Хенкину в тарелку больше чертырехсот рублей, перешли на состязание целыми коллективами. Коммунары дергали меня за рукав и шептали:

- А мы что ж?

Когда я сказал (уже забыл, в каком арифметическом ансамбле) "двести один рубль", коммунары зааплодировали, и никто не решился после нас испытывать счастье. Торт поднесли при звуках туша Леньке Алексюку и уволокли в наш тыл. В тылу мы все задумались:

- Куда же его девать? Делдить на сто пятьдесят частей не годится.

- Отдать оркестру.

- Верно, оркестру.

Волчок, улыбаясь, принял торт, ему только крикнули:

- Алексюка ж не забудьте...

- Не забудем, не бойся.

После вечера принесли торт в лагерь. Музыканты о чем-то совещались, потом вытребовали к себе Левшакова и с прочувственным словом вручили ему торт, а потом схватились за трубы и проиграли туш. Левшаков клянялся и благодарил, говорил, что никогда в жизни не мог ожидать такого большого подарка, что он теперь понимает, какое хорошее влияние оказывает музыка на человеческую душу, что он и в дальнейшем надеется, что ему будут подносить такие торты.