Рассказы

   -- За ворота, -- сказал Мишка.

   -- Смотрите, не балуйтесь там, а то виски нарву.

   Ребята вышли из кучерской.

   -- Надо хлебца с собой взять, а то обедать-то не придется.

   -- Пойдем возьмем.

   Набивши карманы хлебом, ребята выбежали за ворота. Утро было радостное. Солнце, весело смеясь, поднялось довольно высоко; ему улыбались белые стены и зеленые крыши домов, а кирпичные краснели от конфуза, что они не могут так ответить на привет его лучей. Главы же церквей так и сыпали искрами от восторга. В воздухе плавал колокольный звон, а в глубине города волны этого звона казались особенно густыми и сочными. Они заглушали треск извозчичьих пролеток и топот шагов идущих по тротуарам людей. Люди тоже шли с веселыми лицами, нарядные дамы и барышни все больше в белом. Сияла Москва-река, на которой укрепляли купальню, и сновали редкие лодочки. Мальчишки, еле переводя дыхание от радости, взбежали на мост и торопливо, точно боясь на что опоздать, устремились дальше.

   Прошли улицу, которая тянулась за мостом на целую версту, и подошли к заставе. Эта застава обозначалась только двумя столбами и будкой. Около будки стоял городовой. Постройки за заставой пошли меньше. Тротуары кончились, и вместо мостовой пошло шоссе. По бокам шоссе тянулись узенькие, плотно утрамбованные дорожки, окаймленные такой травой, какая росла в деревнях на улице. Они сейчас же сошли с шоссе на боковые дорожки, и Макарка сказал:

   -- Давай разуемся?

   -- Давай.

   Они сели на траву и стали стягивать сапожонки. Связав сапоги за ушки, они перекинули их через плечо и, осторожно ступая освобожденными ногами, которые отвыкли от прикосновения к земле, побежали вперед.

   В стороне раскинулось кладбище, огороженное оградой, а ограду окружала луговина. Луговина была свежая, малопотоптанная, с мягкой, нежной травой, влажной от росы. Ребятишки бежали по траве, и восхищенный Макарка воскликнул:

   -- Как в деревне!

   -- Да, -- согласился Мишка.

   Макарка бросился на землю, растянулся навзничь и зажмурил глаза. И вдруг его поразило, что здесь в земле не было тишины, как у них в деревне. Она явственно гудела. Огромный город, полный движения и суеты, передавал по земле свой гул, и этот гул заглушал все те шорохи в траве, которые обычно слышатся молодому чуткому слуху на деревенском лугу.

   Макарка невольно вскочил и поглядел на этот шумевший и гудевший город.

   А в городе продолжали сыпать искрами главы церквей, разливался колокольный звон, вздымались красные трубы. Некоторые и сегодня, несмотря на праздник, дымились, и их густой темно-сизый дым тянулся в сторону, как хвост плети, которой замахнулась невидимая рука на людей, живших в городе.

   -- Мишка, отчего это дымятся трубы? Нешто там и в праздник работают? -- спросил Макарка.

   -- Не работают, а паровые топят. Их загасить нельзя. Похлебкин говорит, что если загасить, то только разжечь обойдется сто рублей.

   -- Как дорого!..

   -- Да, дорого... Тут все дорого. Отец говорит, что в Москве одна лошадь стоит, что у нас двадцать... По-купечески.

   -- Отчего это все так неравно? -- задумчиво спросил Макарка.

   -- Так богом установлено: кому купцом быть, кому мужиком, а кому господином.

   -- А мы не можем в господа выйти?

   -- Как ты выйдешь? Господа ученые, и у них земли много, а мы что?

   -- Вот если денег найтить мно-о-го, будешь тогда господином?

   -- Купцом будешь, а господином нельзя. В господа царь жалует.

   -- А кого царь больше любит -- купцов или господ?

   -- Господ. Господа к нему ближе. У нас вон есть барин, он в Питер к царю ездит, а купец-то сам перед ним без шапки стоит. Господ царь крестами да палетами награждает, а купцам только медали да орлы.

   -- А орлов где, на шее носят?

   -- Не знаю... Медали так на шее. Отец говорил -- одному купцу царь чугунную медаль повесил, три пуда. И он без нее никуда показываться не мог... так и притворялся больным.

   -- За что же?

   -- Говорят, очень народ притеснял. Заводы большие, народу тыщи, а распорядку никакого.

   -- Все хозяева народ притесняют.

   -- Хозяева да еще мастера с приказчиками.

   -- Трудно жить на фабриках! -- вздохнув, воскликнул Макарка.

   -- Везде трудно -- и в лавке, и в трактире, и в ученье. У нас одного мальчика в пекарню отдали, а он взял да убежал. Отодрали его да опять послали, а он опять убежал. Так в подпаски и отдали.

   -- В подпаски последнее дело.

   -- Чем же, все равно... -- заметил Мишка.

   -- Очень отпетые выходят; я с одним дорогой ехал. Вот угар!..

   -- Угары и из фабричных выходят. Вон у Похлебкина брат. Здоров на бильярде играть, до чего доходит. То купцом нарядится -- часы, калоши, а то продуется, останется в одной рубашке.

   -- Нет, -- мечтательно проговорил Макарка, -- а хорошо бы так устроить: кто бы где родился, тот там и жил. Кто в деревне -- тот в деревне, а кто в Москве -- тот и Москве.

   -- Московского шпули мотать не заставишь. Поставь-ка вон господского сына к машинке да таску ему дай. Так его отец тогда велит и фабрику закрыть.

XIII

   Солнце поднималось выше и выше. Становилось немного жарко. Мальчики поднялись и стали огибать кладбище. За кладбищем простор был еще больше -- виднелась река.

   -- Пойдем к реке! -- поднимая голову, сказал Макарка.

   -- Пойдем, -- согласился Мишка.

   Они подошли к самому берегу реки; берег был песчаный; нога чувствовала, что песок еще не нагрелся после росы и покалывал подошву. Коричневая вода местами была гладкая, а местами струилась, и отражавшиеся в ней солнечные лучи играли, как живое золото. Кое-где по ней скользили лодки. На том берегу виднелась около воды сидящая группа людей, а другая группа шла по берегу, срывая цветущие травы. Стояли избы с тесовыми крышами, картофельные поля. Картофель уже взошел, и его темно-зеленые листья грядами тянулись по полю. Паслась белая лошадь, дальше бродило стадо коров. Все это напоминало деревню и заставляло усиленно биться сердце.

   Оба мальчика стояли молча, глядя на открывавшиеся картины, и грудь у обоих высоко вздымалась, дышалось медленно и глубоко; оба они были расстроены, и им не хотелось говорить.

   Макарка первый пошел по песку, Мишка покорно последовал за ним. Макарка заметил зеленый бугорок и свернул к нему. Опять они сели и стали глядеть на гладь реки.

   -- Если покупаться? -- сказал Макарка.

   -- Рано еще.

   -- Чего рано, тепло ведь?

   -- Тепло, да не время. Еще духов день не пришел.

   -- А нешто до духова дня нельзя?

   -- Нельзя. До духова дня на землю ложиться не велят. Земля еще не отошла, простудиться можно, а как простудишься, так и шабаш.

   -- Вот, говорят, еще пить вприпадку нельзя. Горсточкой можно, а если приляжешь, то и вред. У нас говорили -- один мужик помер от этого.

   -- А у нас сказывали, водяной за бороду схватил. Он нагнулся, а тот его -- как хвать!

   -- Ну и что же? -- с загоревшимися от любопытства глазами спросил Макарка.

   -- Окрестил его, тот и отпустил. Испужался как! Как кого с бородой увидит, так и закричит.

   -- А старый мужик-то?

   -- Старый, седой; тоже скоро и помер.

   Ребят разобрала жуть. Оба забыли, где они находятся, и унеслись воображением в родные деревни, к стариковским сказкам и басням. Перед ними стали неясные теми, окружавшие их с первых шагов жизни, которые нагоняли жуткий трепет. Вдруг вдали послышался звук паровозного свистка. Ребята встрепенулись и повернули головы в ту сторону, откуда послышался свисток.

   Налево через реку был большой железнодорожный мост, на него взбежал поезд и, громыхая так, как будто он наносил частые удары молотком по железу, быстро пронесся и скрылся вдали!