На лобном месте

Бек отстоял свою последнюю свою Главную книгу. Однако поплатился за это жизнью, как и Василий Гроссман: вскоре заболел раком и умер.

III. ЛИДИЯ КОРНЕЕВНА ЧУКОВСКАЯ

Повесть Лидии Корнеевны Чуковской "Спуск под воду" не вызвала в России такого общественного резонанса как книги Василия Гроссмана и Александра Бека. От того ли, что появилась позднее, когда из-за преследований круг читателей самиздата и тамиздата сузился. Или, скорее, благодаря особенностям темы, волнующей более всего интеллигенцию.

Эпиграфом повести Лидия Корнеевна выбрала фразу Толстого: "Нравственность человека видна в его отношении к слову".

Освещая свое повествование этой мыслью Толстого, Лидия Корнеевна как бы спускается под воду, в глубины внутреннего мира советского писателя, запуганного и развращенного режимом. Сталинщина и слово художника -- вот тема ее выстраданной книги.

Литвиновка -- дом творчества под Москвой. Кто из писателей не знает о нем! Подлинное его название -- Малеевка. Такие дома творчества есть и под Киевом, и под Ереваном, и в Крыму -- всюду и всюду не только предупредительные сестры-хозяйки ("ласковое притворство входит в их обязанности", -- пишет Л. Чуковская), всюду -- поразительное, единственное в своем роде, возможно уникальное, размежевание. Не по рангам или достатку, в этом не было б ничего уникального. Размежевание по воззрениям. Честный писатель не сядет рядом с Александром Чаковским. Продажное перо не осмелится разделить стол с Кавериным, обойдет стороной Лидию Корнеевну. Таково неписаное правило домов творчества писателей СССР. Теснятся друг к другу единомышленники... И частенько бывало какой-либо критик Шкерин сидит в углу. Пьет в одиночку. Появится на горизонте другой такой же, Шкерин бежит к нему навстречу, обнимает, как родимого, тянет к себе за руку.

Газетное величание, премии или, напротив, немилость в Домах творчества, как правило, силы не имели. Здесь давным-давно знали, кто есть кто...

Лидия Корнеевна любила Малеевку. Я не раз видел ее возле речки Вертушинки, седую, молчаливую, близорукую, почти никогда не улыбавшуюся. Близорукость ее однажды и подвела: Лидия Корнеевна оказалась за одним столом с людьми чужими и фальшивыми. Зашел разговор о Пастернаке; сосед-журналист естественно разделял официальную точку зрения на Пастернака:

-- Мы с женой читали и смеялись -- замечает он.

Что ответила ему Лидия Корнеевна, можно было предвидеть. После чего, пишет Лидия Корнеевна, "...они обращаются со мною так, будто я заряженное ружье; не задеть бы спуск".

Космополитическая кампания наэлектризовала атмосферу до предела. Помню, критик Шкерин обрушился даже на меню, где обнаружил нерусское название "цимес". Он кричал на повара все утро: де, поддался на "удочку", и тут же начал гулять по столам листочек, исписанный известным русским поэтом:

Съел критик цимес и не знает он;

Теперь он Шкерин или Шкеринсон?..

Шкрины выведены и в повести "Спуск под воду".

Автор знакомится с писателем Николаем Александровичем Билибиным, побывавшим в лагерях. Знакомство с пострадавшим Билибиным вызывает сны об Алеше, муже, которому когда-то дали десять лет тюрьмы без права переписки.

Никогда она не забывала Алешу, чувствовала себя виноватой.

Но в чем же виноватой?

"Сегодня я поняла в чем дело -- пишет Лидия Корнеевна. -- Я жива. Вот в чем".

Нахлынули давние воспоминания, к которым нельзя остаться равнодушным.

Несмотря на поток тюремной литературы, на книги Солженицына и Шаламова, тюремные страницы Лидии Корнеевны самобытны; тюрьма здесь в ином ракурсе. Всю ночь мерзнет Лидия Корнеевна в очереди женщин возле Большого дома. Среди толчеи молодая женщина-финка с мертвым младенцем. Младенцем умер только что, в очереди. Обезумевшая женщина никому не говорит, что ребенок умер, чтобы ее не вытолкали из очереди, пустили к окошку, за которым сидит некто, знающий где ее муж. Появляется развязный комендант -- "он был загримирован тюремщиком. Ключи тяжело звякают у пояса. Кобура револьвера расстегнута".

Рассказчица старается вызубрить слова, которые надо будет быстро сказать там, у окошка. "Я по опыту знаю, -- пишет Лидия Корнеевна, -- чуть только я увижу лицо и глаза человека, сидящего за большим столом и перебирающего карточки с фамилиями арестованных, -- чувство тщетности всякого слова неодолимо охватит меня".

Это чувство охватило ее и в этот раз. Быстро закрылось окошко. Перед глазами лишь кривая фанерная дверь с надписью: "Выход здесь".

Как потянулась обездоленная женщина к Билибину, бывшему зэку!.. Билибин все откровеннее с ней. Однажды она вернулась после прогулки, думая о нем, "чувствуя себя голодной, бодрой и почему-то не несчастной".

Билибин и сообщил, "опасливо покосившись на дверь и потом почему-то на потолок". Объяснил, что "десять лет без права переписки" -- это расстрел. Значит, муж ее погиб давно.

Билибин рассказывает ей о своих тюремных друзьях, о том, как они подыхали в шахтах, замерзали на лесоповале; он помнит все, даже как заикался душевный друг его, похороненный на лагерном погосте.

Билибин заканчивает в Доме творчества роман. Он уже почти принят в журнале "Знамя". Рассказывает и пишет. Пишет и -- рассказывает.

Наконец рукопись готова. Он приносит ее Лидии Корнеевне.

И тут-то становится ясным, что Билибин -- это собирательный образ всех сломленных писателей-горемык, предавших своих товарищей. Бывшие зэки боялись сесть вторично. Поэтому каждый из них -- и Ярослав Смеляков, и Александр Рекемчук, и тихий Юра Смирнов, и уж конечно Василий Ажаев -- все они не написали свой "Архипелаг Гулаг"... Сколько их было затем, сломленных рекемчуков, ставших "подручными партии" или запойными пьяницами! Писавших о лагерных муках, как о счастливом и здоровом труде на благо советского народа!

С подобной рукописью и знакомится Лидия Корнеевна.

"До сих пор мне случалось испытывать в жизни горе, -- пишет она. -- Но стыд я испытала впервые". Билибин вошел.

"Вы трус, -- сказала я. -- Нет хуже: вы лжесвидетель. -- Он начал приподниматься. -- Вы лжец. "Ты не чеченец ты старуха..." Прощайте! Почему у вас не хватило достоинства промолчать? Всего только промолчать?.. Неужели... из уважения к тем... кого вы засыпали землей... вы не смогли как-нибудь иначе зарабатывать себе хлеб с маслом? Чем-нибудь другим. Не лесом. Не шахтой. Не ребенком -- тамошним не... заиканием вашего друга?.." Он вышел.

"От его двери до моей, я сосчитала однажды, -- девятнадцать шагов.

Но теперь они превратились в девятнадцать километров. Не менее. В девятнадцать веков".

Лидия Корнеевна Чуковская поднялась в бой -- за слово. Слово, которым были обмануты миллионы и которое продолжает быть страшным оружием, возможно, страшнее атомной бомбы и нервных газов.

Она заклеймила не только палачей, но, как видим, и жертвы, ставшие их пособниками. Она приравнивает их к палачам. Так же ненавидит их, как палачей. А презирает -- больше.

Лидия Корнеевна -- одна из немногих, кто удерживал слабых от компромисса с произволом. Не позволяя никому забыть вещую толстовскую истину: нравственность человека видна в его отношении к слову. Подлецы от этого, конечно, не переставали быть самими собой. Они таились. Не решались порой и голову поднять. Честные ощущали себя крепче, такое время пришло -десятилетие Солженицына. Оно наполняло прозу писателей особой силой. Повысило меру честности.

Писатели убедились воочию; государство иначе относится к тем, кто его не боится. Власть паразитирует на страхе. Живет людской трусостью.

"Они боятся только этого!" -- воскликнул как-то Солженицын и показал свой увесистый кулак

Сильнее зазвучал и голос Лидии Корнеевны. Честные ощущули себя крепче.

7. МИР СОВРЕМЕННОЙ РУССКОЙ ФАНТАСТИКИ И -- ТРАГИЧЕСКИЙ НАТУРАЛИЗМ

Взлет и крушение фантастики -- одна из самых неожиданных гримас Эзопа в подцензурной литературе.

...Реалистическую прозу отбросили от печатного станка. И вся она, от Солженицына до Бека, от Лидии Чуковской до новых имен, оказалась на Западе.