Воспоминания о Юрии Олеше

Ему хочется написать о Герцене-художнике ("Не читали "Былое и думы"? Это лучше "Исповеди" Руссо! Герцен - поэт") и Хемингуэе ("А все-таки самая лучшая его книга "Иметь и не иметь").

- Я хотел бы, - сказал тогда Юрий Карлович, - чтобы у меня в "Литературной газете" был постоянный уголок, чтобы из номера в номер помещать в нем заметки о писателях.

Случайно я узнаю, что он инсценирует для вахтанговцев "Гранатовый браслет". Он рассказывает замысел этой инсценировки с хитринкой в глазах, словно проверяя его своеобразие:

- Желтков - маньяк, слабый маньяк. А мне хочется представить его сильным человеком. Он только прикидывается слабым. Он послан на землю для любви. На нем, как на кремне, испытывается любовь людей. Не только Веры, а всех...

Замыслы Олеши (мы помним их еще по "Избранному" 1956 года) читать чрезвычайно интересно. Может быть, оттого, что уже в замысле он умел необыкновенно точно сформулировать главную мысль будущего произведения, четко выписать образы, а поскольку произведение это должно принадлежать Олеше, то и мысль и образы были новы, оригинальны, остры.

Впрочем, есть и другое объяснение. Ко всему, что написано, даже к пересказу того, что потом должно стать большим и глубоким произведением, Олеша относился серьезно. Каждая написанная строчка для него была высокой литературой.

Как-то раз я услышал от Юрия Карловича: "Я должен написать..." Он говорит: "Я должен написать книгу, которая удовлетворяла бы меня и была нужна стране. Я много видел, я должен много рассказать. Я видел, например, броненосец "Потемкин". Нет, не фильм, - убежденно повторяет он в ответ на предполагаемую реплику, - сам броненосец! Я слышал два залпа, которые он дал. Я помню, как он стоял в порту. Один на все море. Будто он не приплыл сюда, а, - Олеша делает широкий жест рукой, для чего с усилием приподнимается с подушек, - его будто поставили на воду. Мне хочется написать такую гуманную, нужную книгу, - задумчиво повторяет он. - Это дало бы мне большое удовлетворение как писателю.

Мне хочется обратить внимание читателя, что, кроме того, что Олеша делится важным для себя замыслом, он мимоходом, с щедростью волшебника роняет прекрасную метафору ("поставил..."). В ней, кроме того, что она подчеркивает значительность, необычность события, сказывается и великолепная, очень точная наблюдательность писателя, знакомая нам по его книгам. Корабли, стоящие на рейде и обращенные носами в разные стороны, когда яркое солнце и спокойное море, в самом деле кажутся неподвижными. Неподвижность эта неестественная, нарочитая, - во всяком случае, не как конечная цель какого-то движения: поставили что-то и ушли... 1

1 Необыкновенной художнической памяти писателя мне пришлось удивиться еще раз. Я сказал Олеше о понравившейся мне фразе из его рассказа: платаны - антилопы растительного мира.

- Да, - мгновенно (реагирует Юрий Карлович, - заметили ли вы у платанов светлые подпалины?

Конечно! Тонкая, ободранная местами в виде неровных серых пятен, кора платана напоминает подпалины на ляжке животного.

Б Одессе Олеша не был уже много лет, однако воспоминание оказалось настолько ярким, что родило точный и очень выразительный образ. Кстати, в рассказе метафора находила иное оправдание: "нагие, мощные, сильные ветви". Когда я сказал об этом Юрию Карловичу, он, подумав, заметил: "Да, это лучше".

- Пишите, пишите, - говорит Юрий Карлович.

Он встречает меня вопросом:

- Ну, написали рассказ?

Голос у него громкий и нетерпеливый. Я не собирался писать рассказ, но мне неловко это сказать ему, ответить безразличием на такой настойчивый вопрос. Я делаю вид, что пытался, но вот не нашел сюжета...

- Не думайте о сюжете. Это не так важно. Начните рассказ с того, как пошел дождь и вы зашли с девушкой в подворотню. Напишите о вчерашнем дне. Или вот вы пришли на стадион... Я берусь из любой начальной фразы сделать рассказ...

- Я часто болею, - говорит он в другой раз, - особенно последние годы. Операция... Вот надо закончить Книгу заметок. На это трачу свои силы. Впрочем, один рассказ я, пожалуй, бы написал...

Жизнь подходит к концу. Я сделал немного. Я просто назвал несколько вещей иначе. И вот пришла смерть с косой и садится напротив. И говорит: "А назови меня как-нибудь иначе..." И я мучаюсь - и не могу назвать ее иначе...

В последний раз я пришел к Олеше в конце апреля. Был вечер. Как всегда волнуясь, я открыл дверь подъезда. Вместе со мной в лифт вошла женщина, которая несла две кислородные подушки. Этаж у нас был один, а потом выяснилось, что мы и едем к одному человеку. Женщина - она оказалась медсестрой - почему-то оказала: "А вы заходите, заходите..." Лифт остановился на девятом этаже, медсестра вышла, а я спустился вниз.

Через десять дней Олеши не стало.

Олеша всегда представлялся мне высоким, красивым и молодым. Мысль об этом была навязчива. Сознание упорно отказывалось принимать такую временную веху, как встречи Олеши, например, с Теффи. Две мысли - о том, что писатель этот еще живет, и то, что он автор "Любви" и "Вишневой косточки", неожиданно рождали третью мысль: он должен быть молодым.

Когда я увидел Олешу, он был уже не молод. Воображаемый образ должен был уступить место реальному. И тем не менее мысль о молодости не оставила меня. Только содержание ее теперь стало трагическим: уход Олеши из жизни я воспринял как уход человека, у которого насыщенное, полное прекрасных замыслов будущее - впереди.

1965

Э. Казакевич

10.V.60. Сегодня днем умер Ю. К. Олеша. Москва понемногу пустеет. Это был писатель крупного таланта, но у него не оказалось сил, чтобы дать свой максимум.

Он был ни на кого не похож. Таких становится все меньше.

Он был честен перед собой и людьми.

В разные времена люди наиболее ценят разные достоинства. Мне кажется, что советские, в наше время особенно, ценят честность. Олеша был честен. Он был одним из тех наших писателей, который не написал ни единого слова фальши.

Он с поразительной яркостью описал одну из наиболее иссушающих страстей - зависть. Но сам он никогда, никому и ничему не завидовал - ни успеху, ни таланту, ни деньгам; если успех бывал у людей незаслуженный, Олеша говорил о таких людях с поражавшим меня детским удивлением. Он любил людей талантливых и умных и склонен был преувеличивать их талант и ум. Но и к бесталанным и глупым он не относился свысока, - нет, он смотрел и слушал их с удивлением, интересовался ими и чуточку их жалел, как бы не понимая, как можно такими быть.

Олеша был добросовестен в высочайшей степени. Что бы он ни писал пьесу, рассказ или маленькую рецензию для "Литературной газеты", отзыв о книжке молодого автора или инсценировал для театра роман, - он делал с полной отдачей сил.

Он был из тех людей, на которых оборачиваются на улице. У него было мощное, красивое лицо с сильным подбородком и синими глазами, светившимися необыкновенным умом. Почему-то когда я вспоминаю его теперь, то вижу не Олешу тех трудных периодов, когда его терзали болезни, безденежье и утомление обыденностью жизни, а Олешу периодов подъема, когда у него шла работа, когда он был весел, доброжелателен, блестящ, вызывая у окружающих уважение, граничащее с преклонением.

Это был один из тех немногих людей, в присутствии которых жалеешь, что рядом нет магнитофона или стенографистки. Он был крупноталантлив, и почти каждое его слово таило в себе нечто яркое и полное смысла. Зная это, он даже выработал глубокомысленный тон и тембр. Да, он знал о себе все, свои достоинства и недостатки, и мелким душам казалось, что он позирует.

Он был сильным человеком физически и внутренне. Он никогда не писал то, чего не думал, и о том, с чем был не согласен, - не писал вовсе... Он был настоящим писателем. Он не думал о своих материальных делах.

Уходят люди, построившие советскую литературу в самые трудные годы ее создавания и созревания. Одним из этих людей был Олеша.

Он будет примером емкости слова, созданным огромным уважением к слову, благородства в жизни и безусловным отсутствием художественного компромисса.