Дикое поле

— Где ваш муж сейчас?

О докторе Шеффере на острове говорили как о начальнике гестапо, и Осокин при упоминании этого имени весь превратился в слух.

— Отто сейчас в Ла-Рошели. У него столько работы, столько работы! Временные неудачи немцев на фронте очень понизили мораль оккупационных войск. Но — это между нами, это секрет. По счастью, новое тайное оружие скоро восстановит положение. Когда Отто приедет на остров, я вас познакомлю — вы увидите, он очень интересный и культурный человек.

«Так вот в чем дело, — подумал Осокин, — это просто предложение работать на немцев, а я было подумал — раскаяние и попытка, хотя и запоздалая, получить прощение за сотрудничество с оккупантами…»

— Конечно, мне будет очень интересно познакомиться с доктором Шеффером, но я не понимаю, какое для него удовольствие знакомиться со мной? Я даже не француз?

— Вот что, Павел Николаевич, будем говорить откровенно. Я должна вас предупредить и предупреждаю по-родственному, как приемного отца моей племянницы, что у немцев о вас имеются плохие сведения. Если вас до сих пор не тронули, то это потому, что я за вас поручилась.

— Спасибо за вашу заботу, Мария Сергеевна. Осокину трудно было совладать с собой, и, как он ни старался, ему не удалось избавиться от иронии:

— Я очень рад, что ваше поручительство для немцев является серьезной гарантией. Вы можете ручаться за меня и в дальнейшем — я ни в чем не замешан и ничего не знаю. Если обо мне есть плохие, как вы говорите, сведения, то это потому, что я, должно быть, кому-нибудь пришелся не по душе. Что же поделаешь — я иностранец, не следует этого забывать…

— Говорят, вы дружили с кюре из Сен-Дени. Это очень плохая рекомендация, Павел Николаевич. Вы знаете, как кончил ваш друг? Его даже не отправили в Германию, а расстреляли на острове Ре.

— За что расстреляли отца Жана?

— Если расстреляли, так, значит, за дело. Немцы священников без дела не расстреливают. А вы разве не знали, что он расстрелян?

— Нет, не знал.

— И никто вас не предупредил?

— Кто же мог меня предупредить, Мария Сергеевна? Ведь я ни с кем не связан. Я — олеронский крестьянин. И вдобавок — иностранец.

— Как хотите, Павел Николаевич, с моей стороны предупреждение сделано. Я вам протянула руку помощи. Подумайте как следует да и скажите мне о вашем решении. А Лиза-то как выросла, — вдруг воскликнула Мария Сергеевна, увидев входящую в столовую девочку. — Здравствуй, Лиза! Ты Колю не забыла?..

Прошло несколько недель. Тишина забвения и голода опустилась на остров — недалеко, всего в нескольких километрах, начиналась свободная Франция, а здесь по-прежнему царствовали синевато-зеленые мундиры оккупантов, реквизиции, аресты. Осокина никто не трогал, и ему стало казаться, что Мария Сергеевна просто запугивала его. «Что значил весь наш разговор? Может быть, она все-таки поверила мне и думает, что я ни к чему не причастен? Или я ошибся, и Мария Сергеевна хотела подготовить себе возможность отступления?» Осокин еще раз перебрал в памяти ее слова и снова подумал, что все-таки разговор был больше всего похож на предложение работать с немцами. «Неужели она еще верит в победу Гитлера, в новое оружие?»

…Осокин поднял голову. Очень хотелось есть. Сделав несколько шагов в сторону, он вырвал из грядки черную редиску и очистил ее от земли. «Что же, вот так я и буду работать — из года в год? Все в том же саду мадемуазель Валер? Ведь это должно же кончиться когда-нибудь». Осокин снова взялся за мотыгу. «Что они узнали об отце Жане? Обо мне и Фреде он ничего не сказал, это ясно: одно слово — и немцы не стали бы ждать». Осокин увидел светлые глаза отца Жана, легкую судорогу, кривящую его губы. В расстегнутом вороте черной сутаны на тонкой мальчишеской шее мелькнула звездочка запонки. «Что будет с Лизой, если меня арестуют? — продолжал он думать, работая. — Здоровье мадам Дюфур совсем плохо, она может слечь со дня на день… В Сен-Дени Лиза, конечно, не пропадет, ну а потом, после войны?» Усилием воли Осокин попытался отвести мысли от Лизы. «Может быть, отец Жан не расстрелян, и Мария Сергеевна хотела меня! попросту напугать?»

Осокин чувствовал, что эта мысль — только попытка самоутешения, что он продолжает думать именно о Лизе: «Десять лет. Уже большая девочка. Через два года она кончит коммунальную школу. Что же с ней будет, — если я… исчезну? Вырастет в Сен-Дени, выйдет замуж за какого-нибудь Пьера Маршессо. Будет пасти — коров между виноградниками. Впрочем, так ли плохо пасти коров? Может быть, это и есть настоящее! счастье?..»

Осокин приостановился и вытащил из земли еще одну черную редиску. «Мария Сергеевна меня предупредила. Но я и без предупреждения знал, чем рискую…»

Косые солнечные лучи пробивались сквозь ветки вязовой рощи и рисовали на земле золотые движущиеся пятна. Вдоль стены сада проехал большой воз сена, на вершине которого, ныряя, как на лодке в бурю, сидел знакомый крестьянин Вио. Он помахал Осокину рукой и что-то крикнул, но ветер отнес слова в сторону. «Я должен думать о другом. С Большой земли от нас требуют ничего не предпринимать, выжидая, когда они соберутся с силами, чтобы атаковать остров. Последняя записка была написана рукой Фреда. Они должны освободить Олерон — нельзя же оставить в тылу неразоруженным весь Атлантический вал. Впрочем, почему нельзя? Разве вал мешает американским и английским солдатам продвигаться на восток?» Осокин снова опустил мотыгу, следя за полетом маленькой, удивительно красивой чайки: вот она опустилась совсем рядом с ним на вспаханную землю, взглянула на Осокина подведенными черными косыми глазами. «Русские заняли Белград, вступили в Восточную Пруссию — теперь немцы на своей земле узнают, что такое война! Как долго мы этого ждали!..»

Осенние дни тянулись медленно, тяжелые, серо-черные. Электрическим светом снабжались только немецкиё войска и дома коллаборационистов. Было очень голодно — боясь реквизиций, крестьяне не пользовались запрятанным зерном.

В конце ноября сильно простудилась мадам Дюфур, и Лизе иной раз приходилось пропускать школу, чтобы ухаживать за больной. Осокин вставал первым в холодном сумрачном доме и спешил растопить плиту. Однажды утром в декабре, в блеске огня, вырывавшемся вместе с дымом через створки плиты, Осокин увидел на полу около закрытой входной двери сложенный вдвое листок бумаги. На мгновение Осокину стало жутко, и он поколебался даже — поднимать ли, но потом, рассердившись на себя, поднял листок. В нем было написано по-французски: «Передать всем, кто имеет

право знать. В ночь с третьего на четвертое декабря остров Экс будет атакован немцами. Предупредите!»

Осокин перечел записку несколько раз. «Что это — провокация? Почему записка подкинута мне?» На плите зашипел убегающий ячменный кофе, и Осокин машинально отодвинул кастрюльку. «Во всяком случае, записку писал не француз: над i в слове ile нету домина и в слове attaquee не хватает на конце второго «е». Это явно ошибка иностранца. Но что это доказывает?..»

Он налил в чашку темную горячую жидкость, мало чем напоминавшую кофе. «Но если это правда, я должен предупредить французов на Эксе. Они могли бы приготовить немцам западню, это было бы совсем неплохо. Но как предупредить? К Раулю нельзя и носа сунуть: если эта записка — провокация, они сразу сообразят, зачем я поехал в Сен-Пьер. Почему именно мне подкинута эта записка? Правда, может быть, не мне одному, но как это узнаешь?» Осокин поднял конфорку и сунул записку в горящую плиту. «Надо предупредить и вместе с тем поступать так, как я поступал бы, если бы не получил записки. Можно зайти по дороге на Дикое поле к кузнецу или встретить Аристида. Нет, Аристиду нельзя довериться. А кузнец Массе… Ему можно, но только в крайнем случае. Все-таки нужно встретиться с Сабу а или Альбером… Но нельзя откладывать — сегодня уже второе декабря. Второе декабря — ну, конечно, сегодня большой отлив. Значит, весь Олерон пойдет с утра на рыбную ловлю. А Сабуа — уж тот наверное будет».

Чем больше Осокин думал о записке, тем больше» ему казалось, что это не провокация, но доказать себе это он не мог. Поздний зимний рассвет начал белить окна. На втором этаже послышались шаги. Вскоре Лиза и прибежала в кухню — за кофе для мадам Дюфур.