Клятва при гробе Господнем

— Остановись, брат! Что говоришь ты? Кто виновник? Отец наш! Его ли дерзнешь судить?

"Итак, что же я? Нож, слепое, бесчувственное орудие, которое употребляет несправедливая воля других? О, скорее, скорее на битвы — там, по крайней мере, душе легче, там, по крайней мере, свободнее дышу я!.. Здесь — и в храме Божием нет отрады душе и молитва не облегчает меня…"

Поспешно пошел Шемяка из собора. Красный остался, горестно и печально смотря в след его. "Душа Мстислава Храброго, ярость Романа Галицкого! — Думал он, — что бы сделал ты, если бы одушевила его в прежние, времена? А теперь он изноет от борьбы, и — да сохранит его Господь Бог! Да не падет он в беззаконие, увлекаемый дикою страстью и излишеством душевной силы!"

Надобна была молитва праведника Шемяке: он шел на совет нечестивый, в беседу злую, тлящую обычаи благие!

В доме Юрья Патрикеевича, занятом теперь боярином Иоанном Димитриевичем, сидели и беседовали Косой и боярин Иоанн.

Шемяка не любил боярина Иоанна Димитриевича, но взор его, как взор василиска, окаменял кипящий дух Шемяки; ум боярина Иоанна смирял добрую, пылкую, неопытную его душу. Шемяка видел, что в боярине этом заключена была тайна победы и что только он один был в состоянии укрепить и упрочить власть Юрия и успокоить волновавшуюся Русь.

— Добро пожаловать, князь Димитрий Юрьевич, — сказал боярин, вставая из-за стола, за которым сидел рядом с Василием Юрьевичем Косым. — Просим садиться к нам и участвовать в нашей думе. Нам надобны теперь крепкие души, смелые умы, твердая воля. Всем этим обладаешь ты, по милости Божией. Просим садиться!

Все еще неуспокоенный, Шемяка поместился подле Косого, безмолвно сидевшего за столом.

— Мы говорили с братцем твоим о том, что нам должно теперь делать, — сказал боярин. — Он соглашается со мною, что удачная победа над врагом есть только слабое начало всего дела. Обстоятельства требуют работы, труда, и теперь не мечом, но умом должно действовать всего более.

"Признаюсь, боярин! — сказал Шемяка, — я не имею ни опыта, ни способностей к вашему думному делу. Рука моя всегда готова помогать; скажите: куда мне надобно понести войну!"

— Последние события могли уверить тебя, князь, что не всегда меч бывает нужен и не всегда можно им перерубить то, что запутывает ум людской. Чего лет шесть, или семь, добивался родитель твой мечом, то в шесть, или семь дней было кончено, когда у Василия в думе не стало ума.

"И прибавь — когда мечи у него притупились, боярин, — сказал Шемяка, — прибавь это! Посмотрел бы я, что сделал бы твой и всесветный ум, если бы Василий умел сразиться на берегах Клязьмы, если бы воеводы его были похожи на Басенка, а вельможи на Ряполовских…"

Боярин нахмурил брови, принужденно улыбнулся и продолжал:

— Спорить об этом, князь, теперь некогда, и весьма мне жаль даже, что ты поздно пришел и я не имею уже времени объяснить тебе все, что объяснял твоему брату. Он и я просим тебя верить, что мы думаем не на зло: хотим умирить Русь, всем учинить добро и потому надеемся мы, что ты не откажешься подкрепить нас своим голосом.

"Что же могу и что должен я делать?"

— Теперь назначен первый боярский совет у твоего родителя. Мы все идем туда, и должно чтобы правую речь нашу усилил и подкрепил твой голос, как только можно.

"Думайте, — сказал Шемяка, — я не отстану от вас".

— Этого и ожидали мы. Надобно тебе знать, что родитель твой, к горю нашему, весьма ослабел духом на старости лет. Кроме того, он управляется умом людей, приближенных к нему, а эти люди… не все одарены даром совета, если и не станем подозревать их в злом умысле. Напрасно говорил я ему, что и самый совет боярский вовсе не нужен и что дело решать надобно князю не с толпою, а с немногими. На большом совете только спорят по пустому, или соглашаются без толку, а дело не делается. Но родитель твой, как дитя, любуется тем, что почитая себя законным князем, может теперь показать все величие Великокняжеское. Надобно бы спешить управою дел, а он хочет еще разговаривать о всяком вздоре и заниматься обрядами. Дел у нас на руках необозримая громада: решение судьбы князя Василия Васильевича; договоры с Тверью, Рязанью и Новгородом; посольство к хану, а другое в Литву; устройство чиноначалия в Великом княжестве — дела важные! Я сказал брату твоему, что если Морозов, любимец родителя вашего, получит первенство в думе — я не слуга ваш: хлеб насущный сыщу я везде — и у хана, и в Литве.

"Этому не бывать! — воскликнул Шемяка. — Морозова я терпеть не могу: он смутник, — клеветник, и я не знаю даже, за что любит его отец мой!"

— Радуюсь, слыша твои добрые ответы, — сказал боярин, — и прибавлю еще к тому, что подозреваю Морозова в тайной измене.

"Он двадцать пять лет служил отцу моему, — сказал Шемяка, — и никогда не изменял ему ни в беде, ни в счастье".

— Измена измене разница, — возразил боярин, — я не обвиняю Морозова, но подозреваю только…

"Долго надобно бы тебе все изъяснять, — сказал Косой нетерпеливо, — а нам теперь всем некогда. Дело в том, любезный брат, что ты не должен отставать от нас и верить, что нам хорошо известны все обстоятельства. Морозов дурак, если не злодей. Воспитанный с отцом нашим, он умел овладеть душою нашего отца — но ему не быть — или нам не быть!"

— Согласен, потому что терпеть его не могу, — отвечал Шемяка.

Тут вошел к ним боярин с известием, что князь Юрий Димитриевич скоро выйдет из молельни своей и пойдет в совет. Оба князя и боярин Иоанн поднялись с мест своих. Присланный боярин удалился.

— Что же Гудочник? Где же он? — сказал Косой.

"Не постигаю, — отвечал боярин Иоанн. — Ему давно надобно бы здесь быть. Или он обманул меня?"

— Гудочник? — спросил Шемяка. — Нельзя ли мне видеть его? Хочется узнать этого хитрого пролазу, который услужил нам лучше многих и о котором наслышался я, что он святой, что он колдун и — Бог знает что еще!

"Жаль, что он не явился теперь, а то, может быть, скоро его нельзя уже будет видеть. С ним, именно, пора кончить, князь Василий Юрьевич — так сделать, как я тебе говорил".

— Что же такое надобно сделать с ним? — спросил Шемяка.

"Надобно повесить его", — сказал боярин хладнокровно. Шемяка содрогнулся, а Косой улыбнулся, заметив его содрогание. "Ты еще не привык, князь, — сказал Иоанн, улыбаясь, — к государственным делам и так же боишься подобных пустяков, как набожная старуха боится согнать муху с носа, думая, что она по воле судьбы ей на нос села. Гудочник хитрый соглядатай и человек опасный. Всегда надобно, употребив таких людей для своей пользы, освобождаться от них".

— А что надобно делать с изменниками? — пробормотал Шемяка невнятно. Он молча простился со своими советниками и пошел.

— Кажется, — сказал Иоанн, — он будет наш?

"Для чего не поласкал ты его, боярин, какою-нибудь битвою? Сказать бы тебе, что мы пойдем хоть за Каменный пояс, завоевывать Великую Пермию, или полуночное Сибирское царство, которое, говорят, лежит на восток, далеко за Булгарами".

— В самом деле! Но неужели его, как ребенка, убаюкивать надобно? Кажись, князь, что мы обо всем условились? Помни, что о тебе идет речь и что именно тебе, а не отцу твоему, который, может быть, скоро переселится к отцам нашим, надобно радеть о Великом княжестве.

"Боярин! повторяю снова, что твои пользы неразлучны с моими".

— Ради Бога: настоять на том, чтобы родитель твой учредил отдельный совет и прогнал всю эту вздорливую толпу.

"Да!"

— Новгороду поход, Василию тюрьма, боярам его суд, со всеми другими пока мир, и ты соправитель отца.

"Аминь!" — сказал Косой, крепко обнял Иоанна и поспешно удалился.

— Конец ли моим заботам? — пробормотал Иоанн, оставшись один. — Теперь, когда все думают, что я превознесен честию и славою, меч судеб, может быть, висит на волоске над моею головою! Нет, Иоанн! не успокоиться видно тебе до могилы! Тщетно собираешь ты — кто подкрепляет тебя? Только Косой может еще несколько понимать твои предприятия; но его дерзость, гневливость, неопытность… Горе, горе! А Шемяка? А Красный?.. Они ни к чему не годятся: один воин, другой монах! Несмотря на младость Василия я видел в нем признаки отцовского нрава… Теперь поздно возвращаться… О София, София! Для чего погубила ты себя и — меня!