Тарантелла

Бра дополнительно нагревает воздух. Правое ухо больше всего страдает от избытка тепла, от неутомимого зуда лампы. Но что поделаешь, если в комнате так темно. Терпи, вытерпеть поможет приятный холодок, овевающий твой обращённый в противоположную, теневую сторону лоб: так в одном месте, в тебе одной совмещаются тепло и прохлада. Несовместимое оказывается вместе, говоря найденными не тобою, но не совсем глупыми словами. Ты ощупываешь лоб: да, на нём выступила холодная испарина. Но и под испариной он всё так же крепок и крут, и крепки дуги бровей, и не растеклась прямая линия носа. Что ж, честно сработанная конструкция должна устоять и в такую жару. Сёстры в зеркалах с обезьяньей цепкостью перехватывают твои движения, копируют их. Не совсем точно: копии слишком элементарны, с невыработанным рисунком. Одно слово пародия.

Ты протягиваешь руку к центральному отражению, будто хочешь пощупать и его лоб, чтобы дополнительно убедиться и в его честной сработанности. Ты ещё не вполне доверяешь своим новым, прозревающим глазам. Едва коснувшись зеркала, ты отдёргиваешь руку. Не лоб, а чужие, налитые ледяной жидкостью пальцы утыкаются с той стороны в твои, оставляя на поверхности зеркала отпечатки. Это не твои чужие отпечатки, не с этой стороны зеркала - с той. Изнутри его, не снаружи. Не твой лёд плавится в них, превращается в жидкость, и затем, после её истечения и испарения, исчезает с серебряной поверхности, как след дыхания! Не твоего дыхания, успокойся. И, наконец, присядь.

Ты садишься, и твой живот немедленно вспучивается над коленями. Но не потому, что он размяк и обвис, а напротив, потому что он гладок и туг. Различное и тут умудрилось совместиться в одном, в напряжённом двойном куполе: большом и на его вершине - маленьком, выпятившемся пупке. Положив на него ладонь, ты не начнёшь, а продолжишь упражнения, ведь эти - продолжение тех ночных, те всё ещё длятся. Вот почему совершенно невозможно начать сейчас с ноля, а только с того, на чём ты остановилась тогда. Только продолжить, продлить то, что было тогда прервано. Так прерывается триольная перебежка копыт дряхлой клячи на площади, для того только, чтобы продлиться.

Поэтому твои руки уже не подкрадываются потихоньку, это уже пройдено и усвоено, а перескакивают с лица на живот. Постреливающее жжение в растрескавшихся, подобно перезревшим почкам каштана, сосцах принуждает тебя обогнуть эти вулканические трещины по безопасной траектории. И ты сходу запускаешь растопыренные пальцы в предусмотрительно расстёгнутые шорты. Ты сразу подводишь их к достигнутой ночью границе, вот, почти уже переступаешь её... Но в тот же миг срываешься с неё, так нестерпим зуд. Срываешься с поглаживания на чесание, как срывается с каната в пропасть танцовщица, которой шутники внезапно подломили коленки.

Ты набрасываешься на себя с яростью, будто желаешь запустить в себя не только когти, но и зубы, и звучно чавкая - сожрать. Под ногтями, мечущимися под шортами туда-сюда, о, какой звук! - проявляются свежие царапины. Но на этот раз они не вспухают, а наоборот - углубляются. Из них наружу беспрепятственно выступает внутреннее: твоя чистая кровь. Все три сестрёнки-обезьянки с грудным рычанием кидаются вслед за тобой скрестись, будто давно ждали только твоего сигнала, чтобы накинуться на себя. Они так отвратительны, их движения так гадко неотделаны, грубы! Ты не желаешь быть похожей на них, даже отдалённо. И потому опять выдёргиваешь руки из-под шортов, но только для того, чтобы перебросить их назад, к голове, чтобы там впиться когтями в корни волос, о-o... а это какой сладкий, какой жуткий звук! И какие грязные жесты у ипостасей! О, они просто грязные приматы, животные, звери, ничего общего с тобой, чистое золотко моё. И это, конечно, просто благо, что они отрезаны от тебя столом и видны тебе только выше талии. Благо, что и им не видно того, что делаешь ты с собой ниже пояса. Обрезанные краем столика наполовину, они, три мрачные ехидны, не смогут мерзкими кривляниями набросить свою вонючую тень на самое важное в тебе.

О да, и ехидна от пояса и выше имеет человеческий облик, а от пояса и ниже - облик крокодила. Идут же самец и самка ехидны на соитие, как и человек. Но когда распалится самка ехидны и хочет сойтись с самцом, она идёт к своему самцу и съедает лоно его. А когда приблизятся роды у самки ехидны, съедают её лоно детёныши. И потом выходят из её лона матереубийцы и отцеубийцы, палачи родителей своих. Ни один провонявшийся чужими и своими выделениями садист-физиолог не станет отрицать этого, как бы ни был туп.

Тебя бьёт озноб, всё тело твоё вибрирует, cодрогаясь подобно куколке, готовой хоть сейчас лопнуть, разверзиться. Ты начинаешь приплясывать и сидя: правая нога скачет с носка на пятку, тра-та-та! Словно копыта по булыжнику, так звонко. Земная кора неглубоко укрыта под камнем мостовой, и не в силах поглотить, задушить звон. Твой зуд заложен на точно такую же глубину под кожу. И надо бы снять скальп, и вскрыть череп, чтобы добраться до его отложений, до этой отвратительной кладки. Но вот, от ударов пяток в пол содрогается стул, в который влит твой круп, как в седло, и скверный зуд опять немного стихает. Будто его подавляет эта вибрация, передаваемая костями всему телу без малейшего искажения. Словно сами кости или облепившее их мясо порождают это гудение зуда, воспринимаемое и ушами. Полумрак поглощает детали неумелых движений, которыми сёстры злобно пародируют твой перепляс. Только обвислые индюшиные складки на их шеях выявляются из тени, потому что содрогаются сильней остального, и на них время от времени падает прямой свет бра. Ты выпрямляешь корпус, чтобы тень снова пожрала их. Тебе совсем не улыбается видеть эти жуткие складки, напоминающие бороду... мужика, и все мужиковствующие ужимки приматов. Ты принимаешь новую позу. Это та, привычная тебе и удобная поза, - но уже и не совсем та: ведь ты сидишь на стуле, - с которой началось всё это повествование.

Оно началось в тот миг, когда твоя "Фиеста", содрогаясь от ударов колёс в булыжник, тра-та-та, выкатилась из переулка на площадь. И в тот же миг какой-нибудь минутой позже - ты, выгнув поясницу и выведя вперёд локти, приняла эту позу. И впервые глянула в упор на то, что было тебе дано: на лишённую ассоциаций с чем-нибудь другим одинокую ночь. Этой ночи тоже была дана лишь одинокая ты, а в приданое вам обеим - приказ быть дальше, продлиться. Тот первый взгляд и был первым звеном новых цепочек, заменивших собой привычные, но лопнувшие оковы внутренней жизни. Тогда и начались эти скитания в твоих и её метаморфозах. Скажут, двинулись в скитальческий путь лишь слова, лишь повествование о скитаниях. Да, но с повествованием о них начались и сами метаморфозы.

Метаморфозы? Нет, слово не вполне соответствует содержанию твоих скитаний. Оно если и касается содержания, то как косвенная метафора, тождественная замедленному превращению горных пород, их метасоматизму: неторопливому замещению одних минералов другими. Пусть и при содействии растворов высочайшей активности, пусть и с самыми существенными искажениями химического состава, но всё же с сохранением первоначального замысла.

Преображение? Ужели слово найдено! Да, ибо эти метаморфозы подобны взрыву, протекающему вмиг. Длится ли он день или двадцать лет - он миг. Длится ли эта молния сто лет или тысячу - она молния. Миг, вечность - и озарённая ею ты уже не та. Любой календарь подтвердит это, даже если это календарь с вырванными страницами, нет, не даже: особенно, если он таков. Листай его. Страница, и ты совсем не та, что прежде. Но на шаг ближе к твоему подлинному, не по случаю состряпанному имаго, к тому, что на самом деле есть ты: ко мне. Даже если эта лестница с выломанными ступенями, ступай по ней, ничего не бойся. Это верный путь к себе. Шаг, и ты - не ты. Ещё шаг, и ты - я. В тебе сливается неслиянное, я и ты. Съедая подсунутые тебе где-нибудь на бензоколoнке бутерброды - ты поедаешь мою печень, выпивая в какой-нибудь захудалой цирюльне стакан молока - ты пьёшь мою кровь. Моя кровь течёт твоими венами и артериями, мой скелет скрепляет твоё мясо. Преображение? Нет, и оно не более, чем отзвук нужного слова, пародия на него, на пресуществление. И вот, слово его уже найдено, и оно само уже тут.