Избранные рассказы

-- Мать! А мать... Иди скорея! Ма-а-ать! -- вдруг заорал он отчаянно.

-- Чего, чего ты... Иде ты? Чего там? -- забормотала старуха на своей кровати.

-- Иди скорея... твою мать! -- злобно, визгливо кричал старик.-- Иди, я в тару упал, встать не могу...

"В какую тару? В какую тару? О черт, ну и ночлег достался!" -- подумал Никита, окончательно проснувшись.

Старуха уже шла ощупью к печке. Она дошла, все время спрашивая: "Иде ты?" -- и старик каждый раз подавал ей голос в ответ. И началось там у них какое-то сопенье, начался громкий старческий говор, когда старикам нет дела, что кто-то спит у них, ни до кого им, до себя только, когда они где-то далеко-далеко, в своих годах.

-- Бродило, бродило ты старый,-- кричала во тьме старуха.-- Чудо ты ночное, и кто тебе велел слезать-то?

-- Три кружки...-- говорил в ответ старик с усилием,-- три кружки чаю выпил... Выпил, это-то меня и смутило...

И закряхтел, застонал, задышал, а старуха, видно, подпихивала его снизу, кричала:

-- Ногу-то, ногу куда прешь! Сюды вот на приступку ставь, руками-то цапайся, цапайся, ползи-и! Ползешь?

-- Ползу-у!..

А ночь между тем длилась. Никита не мог уже спать, и не старик со старухой растревожили его, а то, что происходило за перегородкой, и как там смеялись, прыскали, и он понимал, что они слушают стариков и им смешно, что старик -упал в "тару", но им еще и не потому смешно, а так просто, потому что они не спят, как он, в душной темноте, а лежат вместе в ночном слабом свете. Вот, значит, как. Им весело! Как это у Пушкина? Ax, да как же это? А! Вот как: "Вся жизнь -- одна ли, две ли ночи..." ; Вот она и пришла к нему, уж он-то знает свое дело, и в клуб I поэтому пошел. Пошел бы он в клуб просто так! А он пошел, и все у него вышло, а потом ждал, чай пил и ждал, курил, "спасибочки" говорил. "Никита,-- говорил,-- милый, грандиозно", и разные слова, а сам знал и ждал, и она, наверно, ждала где-нибудь там,-- ну, я не знаю! -- где-нибудь на огородах, за баней, когда же погаснет свет, когда все заснут, чтобы прийти. У, шалашевка! А он потом говорит где-нибудь в компании, ноги свои длинные вытянет и говорит о себе: "Я не умею,-говорит,-- я просто теряюсь, я робкий, вот Никите везет!" -- ах ты сука, гад!.. Бедная старуха, бедный старик -- не дай бог дожить до такой старости, о-о, не дай, не дай бог. А они прощаются? Спишетесь? Хрен он тебе напишет, дура ты третичная! Написал один такой... "Вся жизнь -- одна ли, две ли ночи"! -- вот так, дура, это не кто-нибудь сказал -- Пушкин сказал... Не дали поспать, черти, уже на пристань идти надо".

Он поднял голову и поглядел под занавеску на пол. Было совсем светло.

-- Илюша! -- позвал он. Илюша молчал.

-- Слушай, который час?

-- А? Никита? Что ты, милый? Ты проснулся?

-- Давно уже! -- сердито сказал Никита и посопел: -- Который час?

-- Без четверти три...

-- Надо идти.

-- Да, да...-- Илюша зевнул.-- Ax, сейчас поспать бы! Ну -- идти так идти... Чай не будем пить?

Через десять минут они подходили уже к пристани. На катере давно собрался народ -- бабы с бидонами, с кошелками, девчата в надвинутых козырьком платках, два-три парня. Все сидели на корме, молча смотрели на озеро. Северо-восток уже горел, уже казалось, что там встают световые дрожащие столбы, деревня была освещена, и стены и крыши были бледны. Вдали по озеру двигались лодки, люди в них там наклонялись и наклонялись, играла рыба... "Уыыыыыыыпппп!" -- вздохнуло опять неизвестно где, и все посмотрели на озеро, но в разные стороны, потому что никто не понял, в каком месте раздался этот загадочный звук.

Кого-то ждали, матрос заглянул в рубку, ему что-то сказали там, и он побежал наверх по берегу, скрылся и закричал, а ему тоже отвечали криком издали. Потом матрос показался с парнем -- тащили плоские коробки с кинолентами. Скоро загудел дизель, и за бортом зафыркала вода.

Катер тронулся, косо, боком пошел от берега, и ветерок тронул лица холодом. Скоро стал виден весь плоский берег и вся деревня. Илюша -- теплый, усталый, ласковый -- положил руку на плечо Никите и с широкой улыбкой глядел на деревню, будто надеялся увидеть что-то. И опять улыбка его была не для себя только, но и для всех, будто все вместе с ним тоже глядели на деревню и искали что-то. Но никто не глядел назад, наоборот, смотрели все на озеро, на рассвет, на далеких рыбаков, следили за утками. А утки уже летали вовсю, присаживались стайками на воду, а вода была светла, и чем дальше к горизонту, тем светлее и воздушнее, и дальше стайки уток, казалось, плавают по воздуху.

-- А? Никита? -- сказал Илюша, восхищенно глядя на Никиту.-Грандиозно, а? Я тебя страшно люблю, Никита!

В лице Илюши что-то дрогнуло, он подумал секунду и вдруг поцеловал Никиту, очень нежно, слабо и почему-то за ухо.

Никита освободился из-под руки Илюши, подошел к борту, поглядел на шипящую, вываливающуюся из-под носа волну и хмуро закурил. Он ненавидел Илюшу, но знал, что это потом пройдет, и он опять будет его любить -- такой тот был нежный, когда хотел. И он знал еще, что все это ему потом вспомнится -- и клуб, и озеро, и эти северные девчата, и как он пил спирт за углом, как ему было хорошо, как все-таки хорошо,-- вот старику плохо, бедный, бедный старик,-- а ему хорошо.

1963

ДВОЕ В ДЕКАБРЕ

Он долго ждал ее на вокзале. Был морозный солнечный

день, и ему все нравилось: обилие лыжников и скрип свежего

снега, который еще не успели убрать в Москве. Нравился и

он сам себе: крепкие лыжные ботинки, шерстяные носки

почти до колен, толстый мохнатый свитер и австрийская ша

почка с козырьком, но больше всего лыжи, прекрасные

клееные лыжи, стянутые ремешками.

Она опаздывала, как всегда, и он когда-то сердился, но

теперь привык, потому что, если припомнить, это, пожалуй,

была единственная ее слабость. Теперь он, прислонив лыжи

к стене, слегка потопывал, чтобы не замерзли ноги, смотрел

в ту сторону, откуда она должна была появиться, и был покоен. Не радостен он был, нет, а просто покоен, и ему было

приятно и покойно думать, что на работе все хорошо и его

любят, что дома тоже хорошо, и что зима хороша: декабрь,

а по виду настоящий март с солнцем и блеском снега, -

и, что, главное, с ней у него хорошо. Кончилась тяжелая пора ссор, ревности, подозрений, недоверия, внезапных телефонных звонков и молчания по телефону, когда слышишь

только дыхание, и от этого больно делается сердцу. Слава

богу, это все прошло, и теперь другое -- покойное, доверчивое и нежное чувство, вот что теперь!

Когда она наконец пришла и он увидал близко ее лицо и фигуру, он просто сказал:

-- Ну-ну! Вот и ты...

Он взял свои лыжи, и они медленно пошли, потому что

ей надо было отдышаться: так она спешила и запыхалась.

Она была в красной шапочке, волосы прядками выбивались

ей на лоб, темные глаза все время косили и дрожали, когда

она взглядывала на него, а на носу уж были первые крохотные веснушки.

Он отстал немного, доставая мелочь на поезд, глянул на

нее сзади, на ее ноги и вдруг подумал, как она красива

и как хорошо одета и что опаздывает она потому, наверное,

что хочет быть всегда красивой, и эти ее прядки, будто случайные, может быть, вовсе не случайны, и какая она трогательная, озабоченная!

-- Солнце! Какая зима, а? -- сказала она, пока он брал

билеты.-- Ты ничего не забыл?

Он только качнул головой. Он даже слишком набрал всего, как ему теперь казалось, потому что рюкзак был тяжеловат.

В вагоне электрички было тесно от рюкзаков и лыж и

шумно: все кричали, звали друг друга, с шумом занимали места, стучали лыжами. Окна были холодны и прозрачны, но лавки с печками источали сухое тепло, и хорошо

было смотреть на солнечные снега за окнами, когда поезд

тронулся, и слушать быстрое мягкое постукивание колес