Однофамилец

- А я в этом ничего не смыслю.

- Так, так, - весело приплюсовал Зубаткин к чему-то. Значит, не смыслите? И всё это случайность?

- Что именно?

- Да всё это... так сказать, совпадение. Надо же. Какое стечение случайностей.

- Бывает, - осторожно сказал Кузьмин.

Не понимаю, передо мной-то вы зачем? - задушевно спросил Зубаткин.

Кузьмин помахал перед собою оттиском, обдувая лицо, потом, подозрительно оглянувшись, спросил:

- А вам он известен, вы разве знаете?

Зубаткин невозмутимо кивнул и, тоже понизив голос, сказал:

- Догадываюсь... Очевидно, это ваш брат?

- Почему же брат? - вырвалось у Кузьмина. - А может, это я?

Тогда Зубаткин отступил, чтобы увидеть Кузьмина полностью, не только лицо, но и руки с оттиском статьи, и ноги в рабочих ботинках, заляпанных цементом, и, как бы сличив его с некоторым образцом, Зубаткин успокоился.

- Нет, не вы... - Зубаткин рассмеялся. - Какой же вы математик!

- Значит, не похож?

Извините... - Зубаткин развёл руками. - Но разве вас это обижает? Не должно обижать. А? Да и сами вы сказал, что ничего не смыслите в этом.

- Мало ли что сказал...

Кузьмин отвернулся - кто бы мог предположить, что недоверие Зубаткина так уязвит его.

- Ого! Настаиваете, что вы и есть этот... Забавное допущение, - и в подтверждение Зубаткин энергично потёр руки. - Понимаю. Примеряете как бы на себя корону, и как, нравится? То-то же! Все хотят быть талантливыми. Но... не у всех получается. Тогда начинают говорить о нравственности и тому подобной фигне. Да, да, фигне. Мне, например, неважно, кто этот Кузьмин, неважно! - подчеркнул Зубаткин. - А важно, что он сделал! - И громко прищёлкнул пальцами, как бы окончательно изобличая Кузьмина.

Большая голова Кузьмина согласно кивала, но вдруг он, будто вспомнив, округлил голубые свои глаза и сказал тихо:

- А инициалы-то сходятся.

- То есть как?

- Видите "пэ"? И я "пэ" - Павел Витальевич.

- Да, да, Павел Витальевич, - обрадовался, вспомнив, Зубаткин. Точно, Павел Витальевич. Но как же так?.. Мало ли... Нет, не представляю. Позвольте, это же какая-то ерунда, - бормотал он, всё более растерянно глядя на Кузьмина, как будто тот поднимался в воздух, превращался в дракона, становился двухголовым.

- Фантазии у вас маловато, - грустно сказал Кузьмин. Я так и думал: чего-то вам не хватает.

Он вздохнул и пошёл назад, к аудитории, Зубаткин за ним, ошеломлённо и молча, не смея отстать, не в силах оторваться.

У дверей аудитории стояли Нурматов, Несвицкий и ещё двое. При виде Кузьмина они замолчали. Он замедлил шаг, и Зубаткин тоже замедлил шаг.

- Спасибо, - сказал Кузьмин и протянул Нурматову оттиск.

- По критериям у Кузьмина это единственная работа, - произнёс Нурматов, как бы приглашая его высказаться.

Кузьмин молчал. Что бы он ни ответил, всё могло оказаться странным, глупым после того, как Зубаткин скажет: "А вот и автор, познакомьтесь". Со страхом и восторгом. Или с недоверием: "Павел Витальевич утверждает, что он и есть тот самый Кузьмин". На это Кузьмин пожмёт плечами: да, было дело. Конечно, сначала никто не поверит, но он и не станет доказывать, скажет спросите у Лаптева. И оставит их в полной загадочности. Уйдёт, не отвечая на расспросы... Дальше было неясно, виделся только этот первый страшновато-сладостный миг общего изумления, своего торжества, пристыжённость Зубаткин, безмолвная сцена и уход...

- ...Больше я ничего не нашёл, - говорил Нурматов. - Жаль, что он бросил этим заниматься.

- Где он теперь? - спросил кто-то.

Сбоку, над плечом Нурматова, поднялось лицо Зубаткина, в глазах его гудело пламя, как в прожекторах.

- Не знаю, - сказал Нурматов.

Кузьмин приготовился. Наступило самое время вмешаться Зубаткину. Самый наивыгодный, самый эффектный момент. Но Зубаткин прищурился, сочные губы его сжались в тонкую задумчивую полоску. Он решил выждать. Он упёрся глазами в Кузьмина, как бы требуя, понуждая его самого открыться, то есть назваться.

Кузьмин молчал.

Не то чтобы раздумывал или колебался, нисколько. Он понимал, что ему придётся признаться. Нет, тут было другое: он вдруг ощутил приятный вкус этих последних мгновений и поигрывал ими.

Как будто он держал палец на кнопке. Такое же острое и сладостное чувство приходило перед пуском нового цеха или агрегата, когда напряжённые месяцы монтажа и наладки, вся эта канитель, безалаберщина, из которой, казалось, не выбраться, наконец завершается вот этим нажатием кнопки, и сейчас лязгнут пускатели, загорятся лампочки, взвоют моторы, и цех впервые оживёт, задвигается. Все глаза устремлялись к его пальцу, к этому последнему движению, с которого начнётся существование всего организма станков, соединённых кабелями, щитами, наступит летосчисление работы цеха, с горячкой планов, срочных заказов, авралов и прочими страстями производственной жизни, уже неизвестной монтажникам. Всякий раз было весело и чуть страшновато, хотя, вообще-то, уже привычно.

Сейчас же приятнее было не нажимать эту кнопку, а тянуть. Растягивать эти нити, пока он стоит перед всеми, и никто не догадывается, что это и есть тот самый Кузьмин. Даже Зубаткин ещё не верит. Можно признаться, а можно и не признаваться, остаться в безвестности, - он был хозяин, и он смаковал чувство своей власти.

Сойдясь глазами с Зубаткиным, он через его удивление ощутил на своём лице явно неуместное выражение довольства.

- Посмотрите, что он пишет, - продолжал Нурматов, отыскав нужную страницу, и, подняв палец, прочёл: - "Есть основания считать возможным построить общую теорию таких систем". Каково? А? Он почти дошёл до минимального критерия. Уже тогда. Значит, у него была идея...

- Написать всё можно, - сказал Зубаткин. - А что он имел в виду?

...Бог ты мой, да разве можно вспомнить, что он имел в виду. Какие мысли тогда бродили в его голове? Может, и были какие-нибудь прикидки, соображения, а может, и прихвастнул для авторитетности. Он вдруг сообразил, что тот Кузьмин способен на подвох, и придётся отвечать за него, - с какой стати? Тот, молодой Кузьмин, увиделся ему человеком ненадёжным, опасным, с ним можно было влипнуть в неприятную историю...

- Э-э, нет, Зубаткин, у истоков всегда виднее, - напевно сказал Несвицкий. - Возьмите Ферма. Это же нонсенс! Сидел, читал старика Диофанта и писал всякие примечания на полях, в том числе свою формулу, и сбоку нацарапал, что для доказательства, мол, нет места. Действительно, на полях не развернёшься. И вот оттого, что не было у него под рукой листка бумаги, триста лет бьёмся с его теоремой, ищем доказательство. И так, и этак. Милая история? А если он и в самом деле знал?..

Красивые легенды эти Кузьмин помнил со студенческих лет. И про Римана, который открыл свойства каких-то функций, хотя открыть вроде бы не мог, потому что должен был использовать для этого принципы, не известные в его время. "Такое возможно только в математике, - как любил говорить Несвицкий, - ибо эта наука выше всякого здравого смысла".

- С Ферма не спросишь, - сказал Зубаткин. - А вот Кузьмин, почему бы не запросить его? - И сделал многозначительную паузу.

- Ты что ж думаешь... - начал Нурматов, но в это время Несвицкий поднял ладонь:

Кузьмин... Кузьмин... Подождите, Зубаткин, я же знал его... - он закрыл глаза. - Ну, конечно, мы с ним однажды в Крыму... ла-ла-ла... Он же у Курчатова был, - Несвицкий открыл глаза, заулыбался. - Петь он любил. Как же, знал я его . Остроумнейший человек. Умер. От лейкемии. Да, да, вспоминаю. Мне говорили. Чуть ли не дважды лауреат, но засекречен. Все они были засекречены.

"Да вы что... - чуть не выкрикнул Кузьмин, но почувствовал, как неизъяснимое облегчение охватило его. - И чёрт с ними, не буду поправлять, как идёт, так пусть и идёт, умер, и ладно..." Всё правильно. Хорошо, что не признался. Первым делом бы в него вцепились: какие такие общие принципы вы имели в виду? Какие критерии, объясните, пожалуйста, Павел Витальевич? Красиво бы он выглядел - собственной работы не пересказать. Дурак дураком, голова решетом. Этим ребятам только на зуб попади, они сделают из него анекдотик. Они его распишут: живой мамонт, чучело математика...