Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков

Первое, что чувствует арестованный человек, - это обостренное состояние неизвестности. Все мы ходим под Богом, но особенно остро это чувствуется в советской России вообще, а в тюрьмах в особенности. При каждом аресте перед вами два выхода, - или выпуск на свободу или смертная казнь. Чем дольше продолжается это состояние, тем острее, тем резче отзывается оно на психике человека. Это большевики учли и пользуются этим способом для наблюдения над сознанием человека в первую очередь. Они затягивают судебное следствие все время держа человека под угрозой смерти, расшатывая его нервы и заставляя его давать такие показания, каких они сами хотят.

Действовать на психологию преступника рекомендовалось всеми юридическими авторитетами, но бесконечно угнетать душу человека угрозой смерти, это прием новый, отвратительный, но характерный для большевиков.

Однако люди привыкают и сживаются даже с мыслью о близкой смерти, а потому большевики не ограничиваются только этим могучим способом воздействия, а пользуются и другими, быть может даже более ужасными. Они медленно приближают к своей жертве смерть, якобы не {29} насильственную и не предвиденную, и ставят арестованного в такие условия, что он постепенно, но неминуемо идет к могиле.

Постоянное голодание, холод, отсутствие самой необходимой одежды, белья, мыла, непосильная борьба со вшами тоже не плохие инструменты для подавления и угнетения человеческой психологии и порабощения последних остатков его воли.

Но все эти способы бледнеют перед самым любимым большевицким приемом, перед ударом по самому дорогому для человека, - чувству любви к семье.

Они разлучают человека с семьей, лишают семью работника и кормильца, и еще семью же заставляют изыскивать способы для прокормления арестованного, а если и этого покажется мало, то арестовывают жен, детей и стариков. Этот последний прием выдерживают уже не многие...

Итак, через десять минут после возвращения Юрьева, за мной пришел красноармеец с винтовкой и маленькой бумажкой, ордером на вызов к следователю. В то время вся П. Ч. К. размещалась на Гороховой только в одном здании бывшего Петроградского Градоначальства, теперь же оно занимает целый квартал, - дома №№ 2, 4, 6 и еще другие дома. Всякое дело при хорошей постановке, в результате всегда расширяется и развивается... Шли мы с конвоиром какими то коридорами, спускались и поднимались по лестницам, прошли мимо кухни.

Помню как там, несмотря на ранний, собственно, ночной час, кипела жизнь, сновали кухарки типа проституток и готовились котлеты с морковкой. Наконец красноармеец привел меня в камеру следователя.

Это была маленькая комната со стенами, завешанными какими то картами. Посередине стоял стол. На столе кабинетная лампа с рефлектором, направленным на стул, стоящий у стола.

Развалившись в кресле, вытянув ноги, засунув руки в карманы, сидел следователь.

На допросе у Юдина я, в первый раз, имел возможность наблюдать обычный прием советских следователей: - при начале допроса нахамить и смутить допрашиваемого. Не меняя позы, он как бы гипнотизировал меня своим пристальным, глупым взором. Вначале я, действительно, {30} почувствовал какую-то неловкость, но потом мне сделалось сразу смешно от его идиотского взгляда и глупой физиономии. Я понял, что стул предназначен для меня, подошел и сел на него.

Юдин сразу переменил позу, резким движением открыл ящик стола, выхватил оттуда наган, направил его на меня и, продолжая смотреть на меня, спросил:

- "Вы понимаете, что вам угрожает?"

- "Нет".

"Вы знаете, в чем вы обвиняетесь?"

- "Нет".

"Ах, он не знает?! - обратился он, к стоявшему тут же, моему конвоиру.

Все это вступление дало мне понять, что меня берут на "хомут",

т. е. на испуг, что он не знает в чем меня обвинять.

"Так вы не хотите сознаться? Тем хуже для вас. Расстрел вам обеспечен".

Мне делалось смешно от этого приема, но, вместе с тем, я совершенно не был уверен в том, что, не имея никаких доказательств моей виновности, он меня все таки не расстреляет.

В то время, дело было поставлено так: следователь допрашивал, делал свое заключение, сам предлагал ту или иную меру наказания и посылал результаты своей "работы" на утверждение президиума Ч. К. Самой собой разумеется, что вторая инстанция, была только формальностью. Президиум, заваленный массой дел, не рассматривая, утверждал заключение следователя и людей выводили в расход.

Я сразу же начал отвечать односложно и наружно никак не реагировал на его выходки. Видя, что этот прием на меня не действует, он положил наган на стол и, продолжая делать злобные гримасы, взял бумагу и начал допрос:

Имя, отчество, фамилия, год рождения, отец, мать, место рождения, образование, полк, война... Покуда шло гладко и я ему отвечал правду, но когда дошло до моей службы в Туземной ("дикой") дивизии, то я начал отделываться общими фразами о том, что я, числясь по Гвардейской кавалерии, был адъютантом у Х. и это - прошло. Тут я понял, что он ничего не {31} знает и, уже совершенно твердо, начал давать ему те показания, которые хотел. Во время этого допроса и во время всех моих последующих допросов, я всегда придерживался правды, чтобы самому не запутаться. Не думая о том, что мне предстоит еще много допросов, я сразу тогда уловил верный тон разговора с этими господами, - держаться правды и останавливать внимание своего противника на мелочах, не сознаваться в них и "выматывать" самого следователя. В первом же случае это мне удалось.

Не было сказано ни слова о моем участии в "союзе", о Корниловском выступлении и защите Зимнего Дворца.

Не имея возможности, из моих показаний, склеить какое-нибудь конкретное обвинение, он начал играть на удачу и обвинять меня в сношениях с иностранцами. Затем, в сношениях с заграницей и т. д., но скоро он оставил это и перешел, как и в допросе Юрьева, к юмористическому манифесту Ленина. Он громко негодовал, ерошил волосы, кричал, что он, как коммунист, не потерпит издевательства над великим вождем и т. д.

В результате нашего словопрения, я вышел победителем. Ему не удалось сделать из меня опасного преступника и я оказался только рядовым контрреволюционным офицером.

Целых три дня, после нашего допроса, просидели мы с Юрьевым на Гороховой, пребывая в неизвестности относительно окончательного решения нашего дела.

- Расстреляют или выпустят?.

По здравой логике, по всему ходу дела, должны были выпустить. После допроса долго не сидели. Тюрьмы были переполнены подследственными. Ссылка, концентрационные лагери и принудительные работы только что начали входить в моду. В тюрьмах все время приходилось освобождать места для новых партий, а потому для старых сидельцев было только два выхода, - на волю или на тот свет.

Но нас почему то опять перевели в Дерябинскую тюрьму. Шансы на расстрел как будто бы и уменьшились, но новая неизвестность и неопределенность нашей будущей судьбы продолжала давить. К тому же голод начал давать себя чувствовать и передачи наши уменьшились. Уже остро хотелось хлеба и сахару.

{32} Приближалась зима, в камерах становилось холодно, но тюрьма не отапливалась и заключенным предстояли еще новые мучения от холода. Но и с этой мучительной жизнью мы начали свыкаться, призрак смерти как бы отдалился от нас и, казалось, что нам уже не грозят опасные перемены.

Однако путешествия мои по тюрьмам тогда только что начинались и, в середине ноября, комендант тюрьмы, в числе других фамилий, вызвал по списку и мою:

"Бессонов... С вещами выходи". Фамилии Юрьева в списке не было.

Вот опять случай, когда Советская власть еще раз показала отсутствие какой либо системы, смысла, логики и последовательности в своих поступках и действиях.

Во тот же день вечером, как я потом узнал, Юрьева выпустили на свободу...

Почему? Отчего? Чем это объяснить?.. Я до сих пор не знаю.

Юрьев помог мне уложить вещи, донес их до ворот и мы простились.