Сны папы нового русского (невыдуманные рассказы)

Павлищев жив. Служит в прокуратуре. Кузнечик теперь - советник Генерального прокурора и постоянно ходатайствует о продлении Павлищеву срока "послепенсионного" пансиона... Оба старики!

АНАНКИНА ИЗ 4-й БРИГАДЫ

Евгений Михаилович никогда ни с кем ни о чем нс разговаривал. В нашем Малеевском мирке это был, пожалуй, единственный человек, голоса которого не слышал почти никто. Иногда, правда, находились смельчаки, рискующие вовлечь его в беседу, но они быстро выходили из игры. поскольку Евгений Михайлович чаще всего недослушивай! и полфразы, вставал и уходил. Кос кто из местных дам не в шутку принимался было обижаться на него, но из этого тоже ничего поначалу не получалось, поскольку мало кто знал его имя. А как же можно обижаться па неведомого человека.

- Кто этот необщительный мужчина, у которого такой тяжелый, гнетущий взгляд и кожаный пиджак? - спрашивали они милого молодого человека, - они видели, что он был уже дважды за сегодняшнее утро удостоен полутораминутной беседой с непостижимым им необщительным субъектом.

- Как это кто, - недоумевал молодой человек, и озорной взгляд его становился серьезен, - как это кто? Это же академик Миглал, Аркадии Бенедиктович.

И дамы, удовлетворенные таким ответом, уходили.

Но Евгении Михайлович ни Мигдалом, ни тем более академиком не был, а был он грустным, погруженным в свои размышления писателем.

которому совершенно чужды были мирские заботы, суета и недолговечность ее.

Он был тем не менее одним из столпов, на которых держался зыбкий Малеевский мир. Он был обрамлен ореолом пушистых седых прядей.

похожих на смеющуюся неистовость волос Медузы Горгоны. Однако это не были волосы мифического существа, как не были они и волосами рождающейся Венеры. Это были космы мудреца, и их обладатель, хотя и был импозантен, к несчастью многочисленного общества дам, не поддавался не только изучению внутреннему, но даже лицезреть его было почти что немыслимо, ибо распорядок его дня, как будто нарочно, не соответствовал распорядку дня других, пребывающих с ним на одном отрезке времени и пространства.

Но вот однажды, на вторую неделю совместного бытия недоумевающих и теряющихся в догадках отдыхающих и размышляющего над суетностью последних автора этого рассказа, произошел из ряда вон выходящий случай. Сидя за столиком в большом зале с колоннами и потыкивая маленькой вилкой в пережаренную рыбу, Евгений Михайлович вдруг заговорил. Его соседи по столу, которые доселе были удостоены лишь легким кивком приветствия с его стороны, немедленно отложили все дела, впрочем, ясные, те, которые обыкновенно и делаются в столовой рафинированного Дома творчества, как-то: прекратили чистить столовым ножом ногти, снимать двумя облаченными в золотые перстни пальцами белок с яичницы-глазуньи, прекратили также ковыряние вилкой в затылке, и взоры их немедленно обратились к заговорившему собеседнику.

- Между прочим, - сказал Евгений Михайлович, - закончив, наконец, размазывать большую порцию картофельного пюре по маленькой тарелке, между прочим, сегодня мне рассказали любопытную историю.

Здесь Евгений Михайлович впервые за все время пребывания в Малеевке окинул взглядом просторный зал с колоннами и вдруг обнаружил присутствие других особей Гомо сапиенс. Это его немного разволновало, и он предположил продолжить историю после обеда, но было поздно, со всех концов зала, завороженные голосом, который был им слышен, к столику Евгения Михайловича стекались люди. Многие несли с собой стулья, иные побежали в спои коттеджи за магнитофонами и фотоаппаратурой, а третьи, у кого не было ни того ни другого и которые не позаботились вовремя о стульях, остались стоять, забыв об обеде, венчающем его лимонном желе, похожем больше на щит Давида, чем на блюдо, о недописанных романах и поэмах, о своих женах, дочерях, возлюбленных, а также о самих себе.

Евгений Михайлович отодрал, наконец, от пюре достойный самого себя кусок и отправил его в рот, потом сказал:

- Да, кстати, вам, должно быть, все это неинтересно.

И так и не полюбопытствовав, интересно ли это аудитории или неинтересно, продолжал:

- Вы знаете, недалеко от города Загорска есть такая речушка Сергиевская Гать. И вот по обе стороны ее расположены владения совхоза имени Загорского.

И наврал, потому что такого совхоза нет и в помине.

Евгений Михайлович отломил следующий кусок пюре, помусолил его в воздухе и положил обратно на тарелку. Он сделал это не потому, что вдруг перестал быть голоден, а потому, что его перебили, какая-то вздорная старушка в вечернем платье с ридикюлем времен Раса Маконнена принялась было объяснять аудитории, что Загорск - это бывшая Троице-Сергиева Лавра.

Евгений Михайлович не стал ждать, пока утихнет возмущенный рокот осаждающих старушку возгласов.

Он вещал.

- Представьте себе, - говорил он, - на одной стороне речушки живописно раскинулись бахчи...

- Да ни, бахчи у нас, - перебил Евгения Михайловича солидный писатель в сером с искоркой костюме. Он был украинцем и вступился за конституционные права своей республики, в частности за ее самоопределение. Кроме того, он был навеселе, а так как сидел в кресле и костюм его был сшит плохо, вдобавок из шерстяного материала, а потому страшно кололся, его так и подмывало выступить. Он, правда, не затем влез в разговор, чтобы перебить говорившего, а просто решил, что пауза дадена ему специально для того, чтобы все обратили внимание на него. Кроме того он, погруженный в свои мысли, вообще ничего не слышал и решил, что присутствующие здесь собрались для того, чтобы предложить ему пятнадцатикопеечную монету, которую он долго и безуспешно искал у себя в пиджаке третий день, чтобы позвонить жене, которая волновалась о том, как он доехал.

Он настоял на выдаче ему пятиалтынного, после чего царственно удалился. Потом он долго открывал стеклянную дверь столовой, уронил монету, полез за ней под стол, ударился, и, наконец, перестав шуметь, удалился.

На этот раз Евгений Михайлович выждал паузу, ровно такую, чтобы в потухших взорах снова вспыхнул интерес, и продолжал:

- Так вот, на одной стороне реки были поля, а надругой - домики колхозников и малюсенькая церквушка. Она была давным-давно закрыта, верующих в селе почти не было, а те, которые и были, предпочитали ездить в Загорск, благо это не далеко.

Церквушка находилась пол охраной государства, и местный отдел культуры, избалованный Москвой от опеки над большим Загорским ансамблем, совершенно не мог решить: под каким соусом выкроить деньги на ее реставрацию.

А у директора совхоза давно уже попала вожжа под хвост, где раздобыть кирпичи на постройку дома своему только что женившемуся сыну.

- И он сломал храм? - в остервенении провозгласила экзальтированная старушка в вечернем платье, но тут же взяла себя в руки, ибо, судя по костюмам собравшихся, большая часть их была, по ее мнению, атеистами, - но тут же реабилитировалась, сказавши что-то лестное об атеисте Гольбахе. Потом она решила, что большинство здесь находящихся не знают, кто это такой, и принялась путано объяснять, но на нее зашикали. Старушка решила было, что свои позиции надо утверждать и, конечно, полезла в полемику, но была вторично водворена на место.

- Нет, он церковь не сломал, - сказал Евгений Михайлович, знавший, кто такой Гольбах, а чтобы все узнали о том, что он знает об этом, и вместе с тем продемонстрировать старушке, что он нисколько не сердится на нее за то, что та перебила его, даже назвал его имя - Поль. Старушка была отомщена и долго потом улыбалась, не улавливая последующее изложение истории, сообщенной Евгению Михайловичу сегодня перед обедом.

- Нет, он неломал церкви, он сделал талантливее, он нарисовал на белой церквушечной стене головешкой черные полосы, а потом их сфотографировал, вместе, естественно, с церковью. Получилось, как вы понимаете...

- Что, не нравится рыбка? - спросила в этот момент со своим подносом сквозь толпу официантка. - Я могу скоблянку принесть.