Борис Ельцин - от рассвета до заката

- Меня вызвал Виктор Степанович и спрашивает: "Что там они в клубе делают, еще, что ли, заговор устраивают? Не пускать их туда".

Мы сначала возмущались, а потом забрали свои вещички из клуба и решили заниматься в другом месте. Там нас приняли с распростертыми объятиями.

Наступил день выборов. Мы колебались: идти или не идти голосовать? Многие мои сотрудники, ближайшие товарищи, честно сказали:

- Александр Васильевич, вы как хотите расценивайте наше поведение, но ни мы, ни наши жены голосовать не будем.

Один из водителей, который работал со мной в день первого тура выборов, помнил, что я две недели назад призывал его:

- Обязательно проголосуй!

И вдруг утром 3 июля он мне говорит:

- Александр Васильевич, извините, можно вам кое-что сказать?

- Давай.

Думал, он что-нибудь попросит. Мне всегда было приятно помочь. А парень этот сообщает:

- Простите, но я не пойду сегодня голосовать ни за кого.

На избирательный участок отправились прежним, что и в первый тур выборов, составом: Барсуков, Тарпищев и я. Сосковец лежал в больнице. Как и в первый тур, так и сейчас журналисты увидели неунывающую троицу. Корреспонденты на нас в прямом смысле слова набросились. Офицер, отвечающий в СБП за работу с прессой, подвел каких-то американских телевизионщиков и стал умолять:

- Александр Васильевич, ответьте им хоть на один вопросик...

Я шел быстрым шагом. Оператор с камерой на плече снимал меня анфас и бежал спиной вперед еще быстрее.

- За кого вы голосовали? - спросила американка.

- За Ельцина.

- И что, у вас никакой обиды на него не осталось?

- Не осталось.

Мне не хотелось иностранцам объяснять, что в России на обиженных воду возят.

- А как здоровье Ельцина? - задает второй вопрос журналистка.

- К сожалению, данной информацией сейчас не располагаю, - нагло вру ей.

Приехали домой, выпили по рюмочке в честь праздников и стали ждать результатов выборов

Глава вторая НАИВНОЕ ВРЕМЯ

БРАТЬЯ СЕДЫЕ

С детства я мечтал стать летчиком-истребителем. Однажды, в классе седьмом, разговорился с отцом школьного приятеля - тот был летчиком. Он мне сказал:

- Тебя с твоим ростом в авиацию не возьмут.

Я уже был под метр восемьдесят, а для летчиков-истребителей даже рост на пять сантиметров меньше считался предельным. Вдобавок меня слегка укачивало на качелях. Так что в самолете я, видимо, мог рассчитывать только на пассажирское кресло.

В школе любил читать о чекистах, следователях МУРа, о жестоких преступниках, которых непременно ловили отважные "оперы". Мечта о летчике сменилась более приземленной - я захотел стать чекистом. Туда по крайней мере принимали с любым ростом.

Родители к моим мыслям относились настороженно. Матери казалось, что я выбираю слишком опасные профессии. Отец внешне ее поддерживал, но в душе ему нравились мои желания. Ведь когда он пришел с войны, ему тоже предлагали работу в органах МГБ, но не взяли, так как мой дед Никита по материнской линии был в 1937 году репрессирован и, если верить справке, умер в тюрьме в 1943 году.

После армии Василий Капитонович Коржаков устроился работать на фабрику "Трехгорная мануфактура имени Ф. Э. Дзержинского". Сначала был помощником мастера, а затем мастером цеха и в этой должности проработал всю жизнь. Там, на "Трехгорке", отец познакомился с моей матерью, и они поженились очень быстро. Мать моя, Екатерина Никитична, потом призналась мне, что замуж вышла не по любви - просто ей надоело жить в общежитии, а отцу, как фронтовику, сразу дали комнату в подвале барака. Любовь пришла потом.

В той восьмиметровой комнате я и родился. В углу стояла печка, пол был земляной. Котенок на улицу не ходил, справлял все свои дела прямо на полу и тут же закапывал.

Обстановка была самой простой. Почему-то осталась в памяти железная кровать с блестящими никелированными шарами по углам: она до сих пор валяется разобранной в гараже, в деревне Молоково.

... Когда мне исполнилось лет пять, родители купили тахту. Три подушки, валики - это стало полем битвы с младшим братом. Между этой тахтой и железной кроватью стояла тумбочка - на ней радиола "Рекорд". По тем меркам - современная, красивая вещь, и мы с братом постоянно слушали пластинки. Я больше нигде не видел таких приемников. При включении диск нужно было раскручивать пальцем, а потом он сам вертелся. Вот, собственно, и все, что могли позволить себе отец-фронтовик и мать, передовая ткачиха "Трехгорки".

Брат, Анатолий Коржаков, младше меня на полтора года. А сестра, Надежда, родилась, когда мне было девять лет.

Отец хотел, чтобы в семье росло много детей. Сам он был одиннадцатым у моей бабушки Марии. Деда Капитона, к сожалению, я совсем не знал. Его единственная фотография сохранилась в семейном альбоме - дед в форме унтер-офицера вместе со своим начальником - офицером.

А отец мой родился в Орловской области. Голод погнал его вместе с братьями и сестрами в Москву. Пристроились они в совхозе недалеко от пригородной железнодорожной станции "Тестовская". Потом случилась трагедия: трое братьев отца - один двоюродный и двое родных - попали под поезд. Затем - война.

Мы с братом и играли, и спали вдвоем на тахте, потом на полуторном диванчике до того момента, пока я не ушел в армию.

Когда мне исполнилось семь лет, родители получили новую комнату в коммунальной квартире: на пятом этаже пятиэтажного дома напротив кинотеатра "Красная Пресня". Комната казалась огромной - целых семнадцать квадратных метров. Мы, дети, искренне полагали, что наконец-то попали в рай. Родители тогда приобрели трехстворчатый гардероб и буфет из светлого дерева.

Соседи в коммуналке попались хорошие. Запомнил я бабушку Дусю - у нее в комнате стоял один из первых советских телевизоров - КВН с линзой. Мы просиживали у доброй Дуси часами перед экраном, и она нас никогда не прогоняла. Родителям стало неудобно перед соседкой, и они, накопив денег, тоже купили КВН.

После переезда отец все чаще стал представлять, как было бы замечательно, если бы у нас появилась сестренка. А матери в то время врачи запретили рожать. У нее болели ноги от тяжелой работы. Она и в детстве, и в юности возила из деревни в Москву молоко на продажу. Маленькая девочка таскала огромные бидоны и погубила ноги. После тридцати у матери обострилось варикозное расширение вен. Ей сделали несколько операций, но это кардинально не изменило ситуацию. Прежде всего потому, что нельзя было оставить "стоячую" работу. Мать же работала ткачихой на "Трехгорке", обслуживала двенадцать станков. Максимальная норма! А просила дать еще больше. Другие ткачихи на нее ворчали: