Единая-неделимая

— Ах, ты! Учить меня будешь, что делать. Скотина нестоющая!

— Гоподин штаб-трубач. За что же? Я адъютанту жаловаться буду.

— А, жаловаться? — Ершов размахнулся и крепко шлепнул ладонью по затылку Перекальского. Осушил пальцы о твердый стриженый затылок и жилистую жесткую шею. Было противно внезапное ощущение чужого тела под рукою.

— Жалуйся, сукин кот! Я те пожалуюсь! Со света сживу, дохляк. Марш на уборку!

В гробовой тишине переодевались трубачи. Они напялили старые, пахнущие навозом шинели и строились в коридоре у окон.

Молча, в колонне по три, они шли по полковому двору, шлепали тяжелыми сапогами по лужам, хрустели по нестаявшему снегу, входили в сумрак конюшни, расходились по лошадям, снимали попоны и разбирали Щетки и скребницы.

По коридору взад и вперед ходил Ершов. Руки заложил за спину, между пальцев вертел стиком и думал неотвязную думу: «Переменить надо. Надо этот строй переменить».

ХLI

В старом, устоявшемся за два века службы Государю и Родине полку, Скандалов не бывает. Все предусмотрено, на все есть готовые примеры, каждому известно, что и когда надо делать. Сверх писаных уставов, заложенных еще Петровским полковым регламентом и вылившихся в стройную систему параграфов и примечаний, есть свой неписаный устав, хранимый из века в век, из поколения в поколение, передаваемый в долгих застольных беседах, после длинных пирушек или в часы происшествий. Оба полковника, четыре ротмистра и полковой адъютант, члены суда чести, были в тот же вечер созваны судить поступок корнета Мандра и поручика Морозова. Между этими людьми, которые были все на «ты» и всего шесть часов назад хлопали в ладоши в такт музыке, любуясь полковником Работниковым, танцевавшим со старой вахмистершей, внезапно встала торжественная, официальная сдержанность. Имена и отчества или просто приятельские клички сменились холодными обращениями по чину и по фамилии.

В библиотеке офицерского собрания с большого стола убрали газеты и журналы, зажгли два тяжелых канделябра, и офицеры, одевшие мундиры и перевязи, с холодными лицами сели обсуждать происшедшее.

Из копилки воспоминаний были вынуты рассказы о подобных случаях и о том, как в таких обстоятельствах поступали отцы, деды и прадеды.

Вспоминали похожий случай, бывший в 1814 году в Париже, где так же, заступаясь за молодую француженку в каком-то кабаке Монмартра, один офицер оскорбил другого. Тогда была дуэль в Венсеннском лесу, окончившаяся тяжелым ранением одного из дравшихся и полным примирением обоих.

Эти люди, за несколько часов перед тем так легко говорившие о женщинах и обсуждавшие, возможна ли и доступна ли связь с Мусей ввиду того, что она дочь вахмистра «своего» полка, теперь произносили ее имя, как священное имя женщины, в присутствии которой всякое оскорбление усугубляется и может быть смыто только кровью. И называли они ее то Марией Семеновной, то mademoiselle Солдатовой.

Казалось, из тьмы средневековья незримо выдвинулись светлые образы рыцарей и их дам, трубадуры и менестрели, и в холодных библиотечных стенах Кавалерийского полка повеяло красотою прошлого, когда честь была дороже жизни.

Пошлость куда-то ушла. Все подтянулись и стали серьезными. Казалось, призраки старины наполнили высокую комнату с огромными кожаными креслами и диванами, со стенами, откуда смотрели акварельные портреты старых кавалеристов, умевших хранить офицерскую честь.

Забитое и униженное за последние годы дворянство точно почистило свои гербы, протерло шпаги и вспомнило, что, кроме жизни с ее радостями и утехами, с любовью женщин, с ресторанами и спектаклями, с цыганскими песнями и бессонными ночами загула, есть еще честь и на страже ее стоят смерть и кровь.

Разговоры были короткие. После обмена воспоминаниями из жизни полка о таких же историях был недолгий обмен мнений.

— Оскорбил поручик Морозов корнета Мандра?

— Да, оскорбил.

— Было вызвано оскорбление таким поступком корнета Мандра, который мог возмутить поручика Морозова?

— Да.

— Был поступок корнета Мандра настолько непристоен, что за него следует удалить из полка?

— Нет.

Вопросы задавались председателем суда чести, старшим полковником графом Бергом, и ответы были единогласные и без колебаний. Сзади каждого стояли века, традиции, тени и призраки прошлых поколений офицеров Лейб-Гвардии Кавалерийского полка.

Они подсказывали ответы.

— Могут поручик Морозов и корнет Мандр оставаться в полку после этого происшествия?..

— Да, могут, если оскорбление будет смыто кровью.

— Как вы считаете, господа, можем мы разрешить дуэль на основании дополнения к положению о судах чести?

— Да, можем.

В 8 часов дуэль была разрешена, и сторонам оставалось только избрать секундантов, а секундантам уговориться о месте, времени и условиях дуэли, суду же утвердить эти условия.

В полночь все было кончено. Дуэль назначена через день в Удельном лесу, у рва, отделяющего лес от полей деревни Коломяги.

Поручик Эльтеков по поручению ротмистра Петренко, бывшего секундантом Морозова, съездил к своему дяде и привез от него два старых дуэльных пистолета. В два часа ночи секунданты разбудили оружейного мастера, прошли с ним в оружейную мастерскую, проверили там пистолеты и приготовили пули.

В назначенный для дуэли день, в 5 часов утра три полковых экипажа и наемная карета с доктором отвезли всех участников дуэли в Удельный лес.

Ровно в семь часов оба дуэлянта и секунданты спустились в ров с еще замерзшею водою.

Петренко отсчитал десять шагов и воткнул сабли.

По команде поручик Морозов и корнет Мандр начали сходиться.

Внизу, в широком рву, отделявшем лес от коломяжских полей, лежал глубокий и рыхлый снег и надо было высоко поднимать ноги. Походка Мандра казалась Морозову смешною. Точно шаля, шел он, по-петушиному поднимая длинные ноги. Морозов посмотрел вбок на неподвижно застывших ротмистра Петренко и поручика

Окунева, увидал над ними осыпь земли и верх рва, услышал тихий, точно далекий бред, шепот сосен и елей, темною стеною подошедших ко рву, а через него далекое гудение города, и все стало казаться ему глупым, ненужным и неестественным.

«Боже мой, — подумал он, — да ведь я иду, чтобы убить его или изувечить, а он хочет убить меня».

Морозов увидел, как Мандр поднял длинный пистолет и прицелился.

Против лица показалась черная точка дула. Тогда стало страшно и скучно. Краски в природе словно померкли. Свежее весеннее утро, оранжевая осыпь песка на берегу рва, темная зелень елей и розовое пятно солнечного луча на снегу — все стало тусклым и плоским, точно не лес стоял перед ним и не снег хрустел под ногами Мандра, а все это было лишь нарисовано на громадном холсте. Беспредельной, последней, скукой веяло от этой серой сплошной плоскости.

Вся природа казалась только плохой олеографией, засиженной мухами в старом деревенском трактире.

В голове Морозова мелькнуло воспоминание о ночном разговоре с Андреем Андреевичем, и он подумал: «Это переход в четвертое измерение, а четвертое измерение — мир теней и смерть».

Морозов, нехотя и не целясь, с отвращением нажал на крючок и выстрелил. В то же мгновение он почувствовал, как что-то сильно и резко ударило его в бок, и у него потемнело в глазах.

Сквозь облако белого дыма, напомнившего Морозову детство и охоты, когда стрелял он дымным порохом и в облаках выстрела смотрел на падающую куропатку, он увидал корнета Мандра. Он стоял, расставив ноги, по голенища сапогов ушедшие в снег. Лицо Мандра было бледно, и на нем, как на маске, застыла странная удивленная усмешка.

Мандр сначала тоже казался плоским, как бы нарисованным, но потом выдвинулся, сделал прыжок вперед, кинул пистолет в снег и протянул руку Морозову.

— Сережа, прости! Я виноват! — крикнул он.

Все бросились к Морозову.

— Доктора, доктора! Виталий Павлович, скорей! — кричал наверху Окунев.

Морозов продолжал стоять. Он ощущал теплую сырость на груди и томную, растравляющую боль под сердцем. Он видел уже мутно. Но ему было радостно, что лес и снег, края рва и люди вернули свои краски и перестали казаться плоской картиной. Четвертое измерение, с его страшною безмерной скукою, прошло мимо.