И-е рус,олим

Так я оказался в центре нового Города. Но никак не мог снова вернуться к его ритму. На улицы и улочки центра выплывал молодняк, заполняя собой все проходные дворики, закутки, подворотни, столики кафе и бордюры, крутясь и цепляя друг-друга, словно яркие фантики бывших конфет. Вот и я выполз на вечерний свет Иерусалима. И ощущение, что я выполз именно из Грота, только усиливалось.

Обволакиваясь желтым желе электричества, дома, люди, машины существовали и сами по себе, каждый в своей студенистой дрожи, но и все вместе --- в переливании вечерних огней, перемещении в особо обустроенном пространстве этого Города.

Я стал ныряльщиком за давно утонувшими в человеческих душах божественными искрами, жаждущий совпадений и встреч, молящий о них и ищущий непрестанно. И сегодня, не как вчера, не как уже много дней до сегодня, я ощущаю себя в движении тела относительно других тел, весь наполненный ожиданием, верящий в озарение встречи, уверенный, что не спутаю его с обычным восторгом бытового потрясения. Я должен узнать, спохватиться в единственно точный момент, который дан нам для отличия человека от прочих тварей -- момент выбора -- да, узнать этот миг, спохватиться на вершине его и понять, зачем мне был дан сегодняшний день и что я должен завтрашнему...

В витрине кафе, как манекены, сидели (C). Но не в смысле неподвижно, наоборот, движения их были свободны той истинной свободой, которая возможна лишь на необитаемом острове или в большом городе, где мало знакомых, что по сути одно и то же. Наверное, из-за этой вольности движений деформировался привычный имидж, и даже юбка Анат казалась короче, чем обычно. Витрина, как стекло в картине, обобщала происходящее, словно бы покрывала особым лаком, и мой взгляд уже соскользнул со знакомых людей, а мысль моя попросила кофейного уюта. Во мне уже зазвучали диалоги, и я, тоскуя по совпадениям, по доброте неслучайных проявлений, я подумал, что это и есть то самое, и мысленно уже рванулся к ним, за стекло.

Тут Анат, отставив кофейную чашку, сказала Максу всего несколько слов, после которых он долго смеялся, потом схватил со стойки ручку и что-то зачеркнул в блокноте, Анат зажмурилась, захохотала, сказала, взяла чашку, отставила, снова что-то сказала, оба смеялись, говорили, и лица их казались мне совсем незнакомыми, не видел я их такими раньше, хотя и наблюдал немало и внимательно. И я замер в тени, в покое наблюдателя, утешаясь разве что тем, что все-таки вовремя сдержался и не заставил нас всех в очередной раз репетировать наши убогие правильные диалоги, похожие на упражнения студентов, изучающих русский язык.

Хорошие манеры, ужимки поведенческих норм, какая же это все-таки этическая попса. Для людей, которые несут в себе то, что можно расплескать, должны быть иные правила приличия, а вернее им необходима свобода от этих этикетных схем. И если ты встретишь знакомого, и не можешь в этот момент сообщить ему ничего нетривиального, не оскорбляй его примитивной ложью примитивных фраз, а просто кивни, но не подходи и тем более не заговаривай. Потому что заговор в мистическом смысле, или заговор в социальном, неважно даже против кого-то или как контакт -- хоть и хранятся в этом слове, но не действуют, а действует упрощенная схема для театра слабых умом. Кивни и молчи. Или отвернись и спустись в Грот.

(C)

Мысли рассыпались, как четки, дробно застучали по каменному выщербленному полу. Кофейня "Модус", напротив министерства туризма, была старая, с традициями, толстыми стенами, завсегдатаями и прочими атрибутами удавшейся жизни.

По парижской привычке, (C) сели лицом к улице, хотя откуда взяться привычке за два коротких наскока -- так, одни понты. Стойка у окна была, скорее, широким подоконником. Они забрались на высокие тяжелые табуреты. Через пару минут Анат спохватилась, что ее мини может вести себя непристойно и суетливо заглянула под подоконник -- убедиться, что окно не до пола. Ожидания не оправдались, ноги были неприкрыты и оставалось надеяться только на "эффект витрины" -- все-таки заоконный зритель и случайный ближний -- не одно и то же.

Стойку облагораживала пирамидка из трех шахматных досок разного размера.

-- Для папы-медведя, мамы-медведицы и маленького медвежонка,-- решила Анат.

-- В общем, для русского медведя любого калибра.

-- Надо сделать писательское кафе. С набором блокнотов разных размеров. И наблюдать кто какой блокнот тяпнет...

Макс хмыкнул:

-- С блокнотами не интересно. Будет корреляция по жанрам. Ручки надо. Шариковые, перьевые, разных размеров, толщины... огрызки карандашей... Вот что писателя выдает. Не где, а чем.

-- Да, вот чем? Кровью, желчью, спермой... Это очень важно, ага.

-- А для бывших медичек...

-- Да-а?

-- Специальные блокноты из медицинских бланков. Анализы там, рецепты, свидетельства о смерти...

-- Тогда ручку в виде косточки.

-- Обглоданной. Ее будут сбрасывать со стола. Специально для нас.

-- Мы ведь на праздник пришли? Или на похороны? Или какая разница?

-- Каждый праздник это похороны. Отмечаешь, что произошло и хоронишь свои мечты о том, как это должно было быть.

-- Браво! -- Анат вытащила глянцевый кирпич, выложила перед собой на стойку, погладила, как больное животное и кивнула:

-- Помер. Обмывать будем?

-- Вот, всего час прошел. И уже не жалко задохлика.

-- Откуда это -- задохлик?

-- У меня сосед по общаге был. Ему мама тырила для конспектов учетные книги с птицефабрики. Там была графа "количество задохликов". Я думаю, что задохлик -- это птенец, который вышел в свет, увидел, что никому и на фиг не нужен и задохнулся.

-- От жалости к самому себе.

-- Да. Пора кафе сменить, ты как?

-- А тему -- сморгнуть.

В кафе по-соседству все было грязнее, веселее, на восемь столиков -восемь посетителей, двое оказались знакомыми, один из тех, с кем при редких, но регулярных встречах в людных местах перебрасываешься фразой "Все собирался тебе позвонить", но никогда не звонишь и не будешь. Второй же был из породы пробуждающих мучительные раздумья "откуда я его знаю". В тех редких случаях, когда удается вспомнить, испытываешь от этого укол неподдельного восторга.

Русская барменша налила русскую порцию. Крашеная рыжая тяжелая баба, с тяжелыми серьгами, на которых был изображен Маленький принц. Лед она принесла после повторной просьбы, в грязноватой ладони, нетерпеливо швырнула его в виски, улыбнулась располагающе и по-матерински предложила:

-- Давайте я вам салатик настрогаю?

К салатику выдали еще и бонус -- кусочек домашнего торта. Вероятно, до утра он не доживал по-любому.

На стенах теснились какие-то сомнительные картины, из тех, которые вывешивают в знак взаимной приязни с рисовавшим. Прямо над головами (C) висели прозрачные часы, не скрывающие тайн своего механизма. Они так громко, с пристукиванием тикали, словно шинковали время.

-- И все равно -- хорошо,-- сказала Анат, спрятав ноги под столик,-зря мы так время чаще не проводим.

-- Поэтому и хорошо. Только поэтому. Недавно, знаешь, поймал себя, что трачу время и на дела, и на общение, как деньги в кафе. Возникло какое-то "слишком дорого, не стоит".

-- А если кто-то или что-то хорошо себя ведет, то получает чаевые. Процентов десять-двадцать дополнительного времени. Так?

-- А что делать? Оно же с возрастом начинает бежать не по-детски. И плющить.

-- Вот кстати, почему у кошек в Яффо такие сплющенные головы? И в Акко. В Бат-Яме тоже. Значит, на побережье.

-- Не знаю. Я не котовед.

-- Зато ты теперь котовод. Значит, должен вникать. Аллерген, кстати, совсем охамел, надо с этим что-то делать... Давай не будем его растить. Давай его утопим?

-- Его утопишь. Это уже не кот, а котилозавр. Разве что в виски.

-- Точно! Он должен покончить жизнь самоубийством. В тазике с виски.

Макс назидательно поднял палец:

-- С дорогим виски.

-- Да! -- захихикала Анат.-- Он залезет в этот таз, чтобы пить, пока не захлебнется. И так погибнет, как невольник чести. Это истинная поэтическая смерть. Знаковая!