Сегодня и завтра, и в день моей смерти

Лес шумит, золотится песок, рожь струится под ветром, изумрудно свежа трава, до того, что коровья слюна набегает. И не только природа -- люди тоже сумели. Есть Бетховен, Пушкин, Булгаков, Шопен -- да мало ли! Но прошли, отстучали на стыках уже тысячи дней, и, припомнив тот вечер, как шел и глядел на закат, вижу, что не выпало нам ни единой минуты, чтоб глядеть и не думать. Вернее, не то чтоб не думать -- чтоб оно не с и д е л о, чтоб на миг не в башке потрясти эту радость существования, а в душе придержать. Нет, туда не пробилось. Ни разу. Еще будут тревоги, волнения, радости, но покоя не будет.

Как бы вам объяснить? Вот выходите из дому в летнее утро, еще рано, теплый свет и длинная тень мгновенно охватывают -- то не мысли, не какие-то чувства -- ощущение или... как бы это сказать? Нечто сложное, умягчающее. И предельно простое. Красота цветущего мира, тишь, покой, тепло -- и всплывают волнами былые дни, ластясь, плавно подталкивают к чему-то. Что-то ждет, непременно ждет и -- хорошее, еще неосознанное. Шаг, другой... раздробится, уйдет. Может, лучше вам станет, может, хуже, но такого сегодня не будет. Чтобы так -- просто плавно плыть в теплой реке бытия. Не тревожась, не вспоминая, не жалея и не загадывая. А без этой теплой подкладки холодит даже самая жаркая радость.

-- Ну, не улежал? -- Как? -- кивнул туда, где была ты. -- Никак. Не спит. -- Не сказала тогда, как ждала, что заснешь, как прощалась с тобой, тайком. Но задремывала ты, испуганно дергалась, садилась, оглядывалась. Боялась уснуть. Видно, чуяла что-то. -- Ну, иди. Ты принес? Повесь в их шкафу,- сказала о пальто и других принесенных вещах.

Сел к тебе и услышал, с трудом разобрав: "Папа, а мне клизму делали. -Задумчиво помолчала.-- Ты не знаешь, зачем?" -- "Лерочка, я же тебе сказала,

чтобы очистить животик". -- "От чего?"

Это правда, подумал я, от воды.

-- Папочка, ты нам принес новую книжку? Этого Мусатова забери -барахло! "Два капитана"? Вот хорошо, да, Лерочка? А сегодня папа с нами будет. -- Долго? -- Всю ночь.

И текла, сочилась по каплям ночь. Задыхалась. Садилась. Глядела. Падала. Мама тоже вставала. Тогда выходил покурить. Нянька, рыжая, толстая стукачиха, влезла по стремянке на антресоли над лестничным входом, зарылась в матрасы, прихлопнула за собой ставенки. Это ведь не про нее сказал мальчик: "Ей стало трудно дышать атмосферным воздухом". А Нерон читал за столом, и его тоже, как других, незаметно прихватывал первый кружащий сон, водил черной головой, гнул к столу.

-- Почему она не спит? Почему? Как Вика, не слышал?

Умерла.

Я знаю, я знаю... -- закачалась, заплакала, сидя напротив тебя на кровати, -- что не только у нас, у других тоже умирают дети, но не легче, не легче мне, нисколько не легче от этого!.. До-оченька, Лерочка, не уходи...

не оставляй нас одних, -- тихо-тихо, тише листьев, шуршащих там, за окном, но не тише дыхания твоего бездыханного.

И тянулась, тянулась ночь. Как мне жалко тебя, доченька, головенку твою темнорусую, черневшую на высокой подушке, ребра в треугольном разрезе рубашки, и лицо, не твое, но единственное. Изредка вспыхивали наши темные стекла, разбегались по ним лучи золотыми тенетами -- это скорые спешили в приемный покой.

Дома лег, телефон к изголовью приставил и впервые, стыдясь самого себя, подумал: если это случится, то пускай не при мне. Но боялся и этого, вскакивал, ждал: вот-вот зазвонит, а я здесь.

Днем сидел на скамье. На коленях покоился Чехов. "Моя жизнь". Помнил, как она подарила ему кольцо с надписью: "Все проходит". А он, обмирая над этим, думал: "Ничто не проходит". Кто же прав? Оба. Каждый. "Все проходит" -- непреложно, ибо проходим мы сами. "Ничто не проходит" для тех, у кого остается в сердце -- то, что все же "проходит".

Ну, как? Вы довольны? -- круто свернула ко мне заведующая. -- Да, спасибо вам, Евгения Никаноровна. Скажите, а почему клизма не действует? Но она же не спит. - Товарищ Лобанов, поверьте: нам виднее. Мы не можем

давать наркоз, -- замолчала, но чего-то не уходила. -- Шли бы вы домой, отдохнули. -- Мне здесь лучше. -- Посмотрите на себя: от вас и половины не осталось.

"Меня!.. меня пожалела!.."

Постояла, вздохнула, ушла. Что ж, и в этом нельзя отказать, и не отказал Митрофан: "Угол -- это такая фигура, которая может быть тупой и острой".

В этот день, утром, когда меня еще не было, и сидели вы у окна, ты спросила: "Мама, я умру?" И уж больше не спрашивала. Только взгляд стал совсем-совсем отчужденный, тоскующий, знающий. И уже начала вспоминать. Как там, в Комарове, гроза повалила сосну, как ходили с ребятами в лес, гуляли, купались. То одно, то другое всплывало. И по этому можем догадываться, о чем тебе думалось.

-- Пора бы вещи забрать...-- голос Тамары пресекся. -- Ты узнай...

как работают.

Это рядом, где-то. Но не мог я туда идти за твоими вещами, не мог. Ни тогда, ни позднее.

Я просила их дать мочегонного. Очень плохо отходит.

Рецепт выписали, вот, купи. Сволочи, они все суют и суют свои

лекарства. Преднизолон и еще. Целыми пригоршнями. Выбрасываю. Только то, что для печени. Я не дам им капельницу ставить, не дам. Или... -подумала, -- реже, не каждый день. Иди, погуляй. Ну, что ты сидишь здесь.

Вот... в аптеку пойду.

Но пришла моя мать. Осторожно сказала, что Лина на меня жалуется.

-- Ты всегда должен помнить, что она для тебя сделала.

Ах, помнишь, тогда зачем же ты ее обижаешь?

Как? -- повернулся. -- Как обижаю? -- Сердишься,

злишься. Не разрешаешь приехать. --Зачем? Ей и так с нами хватило. -Но все-таки ты ее не обижай.Я, мать, и то б не смогла того, что она. --Все делали, я помню. Анна Львовна не меньше. Что? Да хотя бы то, как идет, думает, с нами горюет, живет нашим, не сдается, когда...сами уж сдались. --Лина тоже плачет. - Плачет!.. ха-ха...-- (Митрофан: Петух повалился на спину и истерически захохотал). -- Что ж, она живой человек. -- На здоровье. Только пусть не корчит страдания. Душа у нее минутная. Все -- на минуточку. Кроме вечного движения. --А у твоей Ильиной какая?

"Такая... вот и ты не поплачешь. А чего меня утешать -- поревела бы вместе со мной, повыла бы... Почему ты так легко отказалась, отдала ее? Ведь еще здесь, здесь, вот, слышно..."

Это она так дышит?

"Она!.."

--Боже упаси!.. -- помолчала. -- Ну, я пойду, Сашенька. Тебе ничего не надо?

А когда стемнело, пришла Анна Львовна. Рассказала про какую-то мать, которая потеряла дочку и сошла с ума. "Вот... только мы почему-то не сходим, все не сходим, не сходим..." -- "И вы тоже, почти. То, что вы говорите..."

Она знала: я сказал ей, что мне надо убить тебя, доченька. "Да, и сделаю. Я. Потому что Тамаре нельзя". -- "Не говорите мне. Не хочу

этого слышать! Вы себе потом не простите". -- "Нет, я должен, должен!.. пусть что будет, мне на все наплевать".-- "Вот видите... а говорите, не сходите... -- и плачет. -- Вы знаете, когда умирала моя мать, это тоже было ужасно. Я любила ее... очень. И ходила к нам пожилая сестра, и одно говорила:"Целуйте ее, целуйте!" Саша, поверьте, вот что надо. Вы потом, потом вспомните и поймете".

Я тогда понял. В тот же вечер, в ту же ночь. И сейчас благодарен за это. И, присев к тебе, целовал, целовал, и так рад сейчас, хоть этому. Все же нужен был и тебе папа, доченька: как вошел, заплакала, пожаловалась обиженно, неразборчиво: "Мама, что папа все ходит курить?" -- "Саша...-

укоризненно, жалобно, -- ну, что же ты? Я тогда не буду ложиться. Ты уж лучше в окно".

-- Саф-ша... -- донеслось со двора.

Это Горлов пришел. Загорелый, румяный, в светло-сером "ударниковом" костюме. "Как ты нашел, Левочка?" -- вышел к нему. "Я звонил Анне Львовне, она объяснила. Вот, матуфка тебе прислала. Поешь", - достал из п ортфеля бутерброды. "Что вы все так заботитесь!.. Это все Ильина..." -- "Н-ну, знаешь ли, достаточно взглянуть на тебя..." -- и опять немножечко посмеялся, но совсем необидно. "А что, Левочка, хорошо не есть, или мало, так легко, приятно. Видишь... -- заложил ногу на ногу, -- я открытие сделал, могу их теперь заплести". - "Эт-то, конеч-чно, достойно докторской диссертации, ха-ха-ха!.." -- лишь недавно он наконец-то защитил кандидатскую.