Дикое поле

В несколько прыжков Осокин пересек шоссе и притаился по ту сторону дорожной насыпи в широкой канаве. Тишина стояла полная. Пригибаясь к самой земле, местами ползком, Осокин двинулся в сторону туманного поля. Когда он полз, пакет с динамитом ему приходилось брать в зубы. Веревка, стягивавшая непромокаемую покрышку, стала скользкой и противной, от нее запахло мочалкой, и этот запах начал вызывать неприятные воспоминания, связанные с рвотой. Несколько раз Осокин поднимал голову над рядами виноградников, — колючая проволока изгороди тянулась уже неподалеку, но ни патруля, ни часовых он больше не видел.

В туман Осокин попал сразу, точно окунулся в серебряное море: пронизанные лунным светом струи со всех сторон окружили его. Лицо стало влажным, к щекам приникали холодные волны воздуха, набегавшие неизвестно откуда — ветра как будто не было. Осокин выпрямился. Туман теперь доходил до самой шеи, и издали должно было казаться, что его голова чернеет круглым поплавком на белой поверхности. Теперь уже невдалеке, шагах в трехстах, виднелась крыша домика. Заметив направление, Осокин опять нырнул в туман. По счастью, ряды виноградных кустов вели его в нужную сторону. Один раз Осокину послышались голоса, он прижался к земле, но ничего не услышал, кроме ровного биения своего сердца.

Виноградники кончились. Осокин выпрямился, но уже больше ничего не увидел: туман стоял выше его головы. Серебряная масса, пронизанная лунным светом, потускнела и стала серой. Осокин ощупью двинул дальше. «Хоть бы след какой оставить, чтобы найти порогу назад», — подумал он, пройдя шагов пятьдесят, и вдруг наткнулся на угол домика, выступавший из тумана, как подводный черный камень. Шага три в сторону — и Осокин прошел бы мимо.

Дверь, запиравшая домик, была выбита и висела на одной петле — вероятно, результат обыска, о котором говорил отец Жан. Внутри стояла густая тьма и сильно пахло сыростью. В северо-западном углу, около очага, был свален какой-то мусор — Осокин нащупал битые кирпичи, черепицу, рваную рогожу, словно накрахмаленную известкой. Осокин руками выкопал довольно большую яму, сильно поранив большой палец левой руки об осколок бутылки. Уложив в яме пакет с динамитом и детонаторы, он все аккуратно засыпал мусором и прикрыл рогожей. «Будем надеяться, что найдет этот клад именно тот, кому следует». Сильно болел порезанный палец; вкус известки и крови стоял во рту: Осокин боялся сплевывать в домике, а ранка все продолжала кровоточить. В темноте ему удалось влезть на стропила и заглянуть в слуховое окошко — но он ничего не увидел: вокруг стоял сплошной туман.

Дорога назад оказалась труднее, чем предполагал Осокин: он думал, что без динамита и запалов будет легко идти болотами. Возможно, что, если бы не счастливая случайность — бомбардировка английской авиацией базы подводных лодок в Ла-Палис, — рассвет так и застал бы его среди прямоугольников, выкопанных для собирания морской соли. Земляные валы — двадцать шагов ширины — сменялись неглубокими, по колено, каналами, вырытыми в глинистой, вязкой земле. Уже часа два блуждал он в густом тумане; луна зашла и окружающая мгла уже давно потеряла свой серебристый оттенок. Осокин старался не пересекать каналов чтобы не оставлять следов: под водой такие следы сохраняются особенно долго, прежде чем их затянет нарастающий, как пыль на книжной полке, пушистый ил. Он перепрыгивал неширокие каналы, соединявшие между собой запруды, скользил, падал — теперь, без динамита и запалов, падать было не страшно, — измазался с головы до ног светло-серой глиной, но все никак не мог выбраться из болот. Иногда удавалось уловить грохот прибоя, прорывавшийся сквозь мягкую пелену тумана, но этот приглушенный звук был обманчив: северная оконечность Олерона с трех сторон окружена океаном, и догадаться, с какого берега доносится шум разбивающихся волн, невозможно. По-прежнему ныл раненный палец, хотя уже и перестал кровоточить.

Внезапно над головой раздалось тяжелое гуденье самолетов. Осокин так был занят поисками дороги, что не заметил нараставшего в серой мгле ровного гудения большой эскадры бомбардировщиков. Они, по обыкновению, прилетели с северо-запада и, как всегда круто повернув над Шассиронским маяком, полосатой свечою торчавшим над океаном тумана, устремились на Ла-Палис, находившийся в семнадцати километрах.

Слева с запозданием начала работать зенитная батарея, расположенная около деревушки Морельер. В этот раз самолеты прилетели раньше обыкновенного, и на батарее, по-видимому, проспали. Еще через несколько минут донеслись глухие, похожие на грохот перекатывающихся камней, тяжелые взрывы бомб: бомбардировщики один за другим сбрасывали свой груз на бетонные укрепления немецкой базы. Раскаты взрывов и особенно стрельба зенитных орудий Морельерской батареи объяснили Осокину, где он находится и с какой стороны надо искать дорогу, проложенную между болотами.

Уже светало, когда Осокин, сделав большой круг полями и болотами, вошел в Сен-Дени, но не там, где была улочка, ведущая к бывшим виноградникам мадемуазель Валер, а с другой, западной стороны городка. Улицы были пусты, серы и совершенно безлюдны. Осокин еле брел от усталости.

Через два дня вечером, когда Осокин возвращался с Дикого поля домой, толкая перед собой тачку с кукурузными початками, он увидел вдали, за высокими вязами, окаймлявшими шоссе, внезапно возникший из земли широкий столб черного дыма, прорезанный нестерпимо яркими молниями. Желтые и красные языки пламени, как протуберанцы, метались во все стороны. Земля покачнулась плавным движением, как будто вздохнула глубоко, всей грудью и решила уйти из-под ног. За первым взрывом последовали с короткими промежутками в несколько секунд второй и третий. Все небо затянулось черным дымом, прорезываемым молниями огня. Взрывные волны обрушились на Сен-Дени, тонко зазвенели разбивающиеся стекла окон. Арсенал взлетел на воздух.

23

Отвратительное слово correct щелканье каблуков, чуть изогнутый стан, холодная и бескровная улыбка, абсолютное безразличие в прозрачных, опустошенных глазах — довольно точно определяло отношение, существовавшее со стороны оккупационных войск к французам в первый год войны. Постепенно это отношение менялось: все меньше становилось улыбок, все больше наглости. После Сталинграда осталось только щелканье каблуков, но звучало оно уже по-другому — приказом.

Учащались случаи террористических актов, все больше сидело в тюрьмах заложников, никакого отношения к террору не имевших, все больше ущемлялось чувство национальной гордости французов, и все яснее проступала ненависть французов к оккупантам. Все эти изменения отчетливо ощущались и на Олероне.

Коллаборационисты постепенно сделались тут привилегированным классом: для них комендантского часа не существовало, немцы снабжали их продуктами приглашали на кинематографические сеансы, которые устраивались для солдат вермахта, избавляли от реквизиций. Восьмидесятишестилетняя вдова французского полковника, вредная, мелочная и злая, заочно влюбившаяся в черные усики фюрера, открыто принимала у себя немецких офицеров. Ее дочь, известная своим непреодолимым эротическим влечением к людям в военной форме, царствовала на этих приемах. Коллаборационистами были доктор Кулон, некогда оскорбленный в своих политических амбициях (он выставлял свою кандидатуру в парламент от крайней правой и провалился); все многочисленное семейство Сен-Луи, состоявшее из нескольких парней допризывного возраста, матери, помешанной на том, что в ее жилах текла кровь каких-то «фонов», и отца, до войны служившего во французской контрразведке; некий Лапорт — молодой органист, военным вихрем занесенный в Сен-Дени и не сумевший примениться к суровой крестьянской жизни… В конце концов, их было не так уже много в Сен-Дени, но вполне достаточно, чтобы проводить внутренний полицейский надзор.

Эти люди исполняли свои обязанности очень старательно: победа союзных армий означала для них расстрел, тюрьму и, в лучшем случае, поражение в гражданских правах. Боязнь доносов повисла над городком, люди начали сторониться друг друга, и отец Жан говорил: