По Европе

От манеры убивать до манеры кланяться, — у каждого масса особенностей, своих собственных, только ему принадлежащих.

Мазантини — эспада-классик.

Он Геннадий Несчастливцев, — когда «артист был горд».

Эспада после блестящего удара без шляпы обходит гремящую аплодисментами арену.

Ему кидают шляпы, палки, сигары.

Шляпы и палки он кидает очень ловким и полным красоты жестом назад, сигары величественно передаёт идущему за ним простому тореадору.

Прежде увлечённые зрители кидали драгоценные булавки из галстуков, золотые портсигары, часы.

Со времени денежного кризиса летят одни сигары. И то недорогих сортов.

Эспада отвечает на овации, поднимая к толпе обе руки.

И в этом жесте сказывается весь эспада.

Мазантини делает этот жест со спокойной и снисходительной улыбкой, словно хочет сказать:

— Ну, вот я! Вот! Чего вы ещё хотите!

Мальчишка Бомбита, — этот Кин среди эспада, — рад и счастлив.

Он протягивает обе руки обожающей его толпе, словно своим друзьям, хохочет во всю свою весёлую рожу, скалит зубы, кивает головой.

Словно хочет крикнуть:

— Правда, отлично? Я, чёрт побери, сам доволен своей работой!

Это весёлый, молодой талант.

Кванита — карьерист. Один из тех новых артистов, которые околачивают пороги редакций, ценят, любят и умеют увеличивать свой успех.

Что делается с ним при аплодисментах толпы.

Он становится на цыпочки. Его лицо расплывается в улыбку беспредельного счастья.

Он закрывает глаза, чтоб просмаковать наслаждение.

Он замирает в этой позе с вытянутыми руками.

Весь стремление, весь замершее движение вперёд.

Словно хочет сказать:

— Так и полетел бы и расцеловал бы вас всех.

И никто, как он, не умеет продлить удовольствие.

Никто, как он, не умеет подогреть толпу, не дать охладеть аплодисментам.

Едва аплодисменты начинают стихать — он снова в позе балерины, желающей упорхнуть на небо.

И снова буря аплодисментов разрастается новыми громами.

Кванита знает своё дело.

Мазантини — гений в своём ужасном, в своём кровавом искусстве.

Медленно и величественно, прямой и высокий, лёгкой и элегантной поступью он приближается к быку.

Красивым жестом выкидывает свой красный плащ и, едва шевеля пальцами, заставляет его трепетать на солнце.

И когда разъярённый бык кидается, — Мазантини спокойно делает шаг назад и пропускает быка, словно любезно даёт дорогу проходящей мимо даме.

Никогда, в минуту смертельной опасности, он не крикнет тореадорам:

— Guerra! Guerra!

«Дразните! Отвлекайте быка».

Он повелевает взглядом и лёгким движением руки:

— Отойди!

— Приблизься!

— Отвлеките быка!

Улыбка не покидает его уст. Спокойная, любезная, чуть-чуть высокомерная.

Он не играет с быком. Он гипнотизирует его своим плащом.

Самое страшное, что он делает, — это когда Мазантини закрывает себе грудь красным плащом и зовёт быка прямо на себя.

Бык, который стоит в двух шагах, кидается.

Цирк ахает от ужаса.

Но Мазантини сделал вовремя шаг назад, улыбаясь глядит вслед пролетевшему быку и двумя пальцами держит в воздухе красный плащ.

Это элегантно донельзя!

Наконец, бык окончательно разъярён этим красным плащом. Бык ничего не видит, кроме красного плаща.

Мазантини «пробует» быка.

Поднимает плащ, и бык поднимает голову. Опускает, и опускается голова быка.

Бык словно загипнотизирован.

Мазантини опускает плащ до самой земли.

Бык наклоняет голову, чтоб поднять плащ на рога, подставляя шею для удара.

Мазантини нацелился.

Плащ дрогнул. Бык ринулся с опущенными рогами.

И вся великолепная фигура Мазантини наклонилась между рогами быка.

Рёв вырывается у всего цирка.

Бык падает на колени. Кровь хлыщет у него изо рта.

Словно страшный бант, красная рукоятка в его шее. Только она видна: вся шпага в теле.

Мазантини никогда не унизится до игры с умирающим врагом.

Он стоит холодный и спокойный, как перед трупом противника, убитого на дуэли.

И когда бык валится на бок, — только взглядывает на «пунтильеро».

— Добей!

И отходит так же медленно, величественно и элегантно, как подошёл.

Что бы там ни говорили, но королём тореро остаётся Мазантини.

А говорят про него:

— Холоден.

Истинный любимец испанской публики сейчас Бомбита-Чико.

«Маленький Бомбита».

Публика кричит ему:

— Чикиджа! Чикитто!

«Малютка! Крошка!»

И любит его без памяти. Каждый его удачный удар вызывает взрыв радости у всех.

Это прелестный мальчишка. Отлично сложенный. Маленький, вертлявый, грациозный. Со смеющейся мордочкой. Ясными задорными глазами. С вечно оскаленными, великолепными зубами.

Он даже с быком играет, как с приятелем.

Если вы слышите, что гробовая тишина сменяется воплем восторга и снова гробовой тишиной, — это значит, что «играет» «чикиджа».

Этот весёлый бесёнок носится перед быком, завернувшись в красный плащ.

У него есть свои «трюки», страшно опасные, им изобретённые.

Поднимая плащ, он заставляет прыгать быка. И десяток раз гробовая тишина сменяется бешеным «ole».

У быка бьёт пена изо рта. Бык осатанел.

А «чикиджа» наклоняется, чтоб погладить его по морде. Вдруг схватывает его за рога и не отпускает.

В конце концов, это становится страшно.

— Mata! Mata! — кричит цирк.

«Бей! Бей!»

Но удар — самое слабое место Бомбита-Чико.

Он слишком мал, чтоб нанести величественный удар, как Мазантини.

Он должен подпрыгнуть, чтоб всадить шпагу под рукоять.

А это сделает его похожим на бандерильеро. Это уже не великолепный удар эспада.

И Бомбита-Чико вертится почти на рогах у быка, чтоб этим безумием искупить, быть может, некрасивый последний удар.

— Довольно! Довольно! Убивай! — кричит измученный цирк.

— Убивай! Перестань! — кричит ему вся квадрилья.

— Убивай! — в ужасе кричат товарищи из-за барьера.

Президент боя машет из ложи платком:

— Убивай же

Бомбита-Чико подлетает на воздухе.

В этот момент он похож на Меркурия, несущегося на землю.

И шпага впилась в шею ревущему, стонущему, мечущемуся быку.

Цирк ревёт от радости, что уцелел любимец. Пусть удар был не по всем правилам, но он был так красив!

Конхито, тоже знаменитость, и превосходный эспада, самая бледная из фигур испанского цирка.

Храбр он?

Как Бомбита-Чико.

Бьёт по правилам?

Как сам Мазантини.

Он напоминает тех добросовестных артистов, которые все играют прекрасно, но ничего блестяще.

— Ах, добросовестность! Смертный приговор там, где нужен талант! — говорил мне один артист.

Конхито делает то же, что делают все. Но в нём нет блеска Мазантини и веселья «чикиджа».

Он пропускает мимо себя быка, но не с той элегантной вежливостью, как Мазантини. Он играет с быком, но это его не забавляет, как Бомбита-Чико.

Он не король и не мальчишка. Он ремесленник в искусстве убивать.

Превосходный ремесленник. Почти художник.

Но только почти…

Англичане, сидевшие рядом со мной, были в восторге от Конхито:

— Какое спокойствие! Вот это тореадор!

Испанцы аплодируют вяло и не прощают ни одного некрасивого движения, свистя так, как они никогда не свищут Мазантини и Чико.

Холодному и жестокому народу может понравиться этот убийца, но не пылкому и увлекающемуся народу — артисту, любящему блеск, красоту позы, требующему от храбрости ещё и ослепительной бравады.

Я видел дуэль, настоящую дуэль между Квинита и Бомбита-Чико.

В знаменитых коридорах на ярмарке, в Севилье, должны были принимать участие четыре эспада.

Но Антонио Монтес был запорот раньше. Конхито — бык запорол в первый же день. Остались Чико и Квинита.

Каждому вместо двух по четыре быка в день.

Бил Бомбита-Чико. Бил Квинита.

Но публика неистовствовала от восторга, когда убивал Чико. И просто аплодировала самым блестящим победам Квинита.