Проделки на Кавказе

Николаше вовсе не нравилась такая жизнь. Впрочем, вскоре он познакомился с одним полковником, приехавшим из Грузии, и проводил у него большую часть времени. Полковник обратил внимание Пустогородова сначала своею фуражкою, известною в Закавказье под названием а-ла-Ко-цебу, а потом и самим собою. Не подумайте, однако, чтобы это была какая-либо немецкая оригинальная шапка или чухонский колпак: это просто фуражка, обтянутая белым чехлом, который покрывает вместе и козырек.

* В ванны пускаются по билетам на полчаса.

Полковник, носивший ее, был человек преждевременно состарившийся; в правильных чертах его лица, которое некогда нравилось женщинам, выражались необузданные страсти, превратив­шиеся в привычный разврат; следы изнурения, истомы и душевных огорчений от обманутых честолюбивых надежд подернули какою-то мрачностью это лицо, некогда прекрас­ное (по крайней мере, таковы были слухи). Редкие волосы, едва покрывающие голову, давали некоторым образом по­нятие о жизни. Накопив груды денег, он приехал насла­диться покупными удовольствиями, но, не находя их по вкусу своему, проводил ночи за картами, а утро и вечер посвящал волокитству. Вероятно, полковник, по старой привычке, снисходительно смотрел на себя в зеркало; ина­че он счел бы нужным поступить в число заштатных воло­кит. Но человеческое самолюбие слабо! На гуляньях он ухаживал за истощенными мнимыми красавицами, расска­зывал им с восторгом были и небылицы о крае, откуда приехал, и прикрашивал рассказы словами: «Восхитительная страна!.. Особенно для того, кто составил себе имя в ней!» Николаша, слышав несколько раз эти слова, спра­шивал у его товарищей, что за подвиги у этого офицера в Закавказье? Ему отвечали: «Как же! Он известен в Кав­казском корпусе!» Но чем, никто не знал. Он обратился с этим вопросом к брату.

— Да! — отвечал Александр,— он известен в нашем корпусе огромными доходами, которые незаконно нажива­ет, строптивостью и нёприятностью нрава и страстью к азартной игре. Он выжил из полка почти всех старых, за­служенных офицеров.

Довольно было для Николаши слышать, что полковник любит игру. Он сдружился с ним и скоро очутился среди всех игроков, нарочно съехавшихся в Пятигорск, чтобы обыграть друг друга. Он играл ежедневно, но мало выиг­рывал: записные искусники не допускали его чрезмерно пользоваться счастьем. Он и не проигрывал однако ж, по­тому что всегда метал: стало быть, труднее давался в об­ман.

Наконец приехали старики Пустогородовы. Петр Пет­рович не владел правой рукой. Прасковья Петровна оста­валась так же здорова и свежа, как мы ее видели. Оба очень радушно встретились с Александром: отец истинно любил сына, а матери понравилась его наружность и кро­тость в обхождении. О Николаше нечего и говорить? ему обрадовались невыразимо! Но он был со стариками доволь­но холоден и невнимателен, как человек, совершенно уве­ренный в их любви и не помышляющий, что может ее по­терять. Николаша советовал отцу быть воздержаннее в пи­ще, а мать пенял за невысылку денег, когда он их просил. Послали за медиками; сделали консилиум: доктора поспо­рили, покосились, отпустили несколько колкостей друг другу и решили, что больной должен пить серную горячую воду, брать ванны, соблюдать строгую диету, мало спать. В непродолжительном времени они хотели опять собраться, чтобы узнать о ходе болезни и действии лечения. Каждый взял по двадцати пяти рублей и уехал, притворяясь, буд­то не смотрит на своих собратьев. Пятигорские медики все между собою враги: это необходимо, чтобы больные не за­метили в беспрерывных консилиумах, которых они то и де­ло требуют, желания исторгать побольше денег. Врачи считаются между собою приглашениями на консилиумы, точно так же, как светские дамы визитами; но у них счет еще сложнее, потому что берется на бирку плата за кон­силиум. Если доктор приглашает своих собратов на сове­щание к такому больному, который дает по пятидесяти рублей, так этого медика они должны пригласить, каж­дый в свою очередь, на консилиум той же цены. Похваль­ное братство, утешительное в роде человеческом правосу­дие!.. Но, кажется, оно не совсем приятное для пациента. Наконец Пятигорск дождался 25-го июня. Гарнизон ут­ром причепурился и дал, как водится, развод. Почтенный комендант, маститый ветеран, поседевший на сорокалетней безукоризненной службе, выгладил свой ус, не уступаю­щий белизною снегу Эльборуса*; поздравил солдат с торже­ственным днем рождения государя императора и разослал посетителям повестки, что вечером будет бал в ресто­рации. Желающие танцевать должны были явиться в мун­дирае; прочие, кому здоровье не позволяло наряжаться, могли быть в сюртуках. Разумеется, это возбудило ропот: на что не ропщут! Пошли толки. «Что за мундиры, когда приехали за тысячу верст лечиться!»—говорили одни. «Ни­кто не пойдет на этот бал!»—восклицали другие. Конечно, для дендизма невыгодно приходить на бал с объявлением: я намерен танцевать. Для истинного модника нет ни цели, ни намерений: таков тон нашего времени. Настоящий ден­ди отправляется, не зная сам куда, совсем не ведая зачем: по крайней мере должен это показывать.

* Одна из самых высоких гор Кавказского хребта; вершина ее по­крыта вечными снегами.

Единственная цель его —взглянуть, что делает толпа. Как можно идти отыс­кивать удовольствия! Будто денди нуждается в них! Буд­то будуар его скучен! Будто он сам в себе не находит до­вольно средств к развлечению! Такая мысль Оскорбитель­на для него. Денди ни с кем не говорит: он дарит словами, которые, по его мнению, во сто крат питательнее для ума, чем манна была в пустыне для израильтянина. Денди на­дел бы сюртук и пошел на бал: к счастию, однако ж, в Пятигорске этих господ мало. Тут все армейские офицеры. Скучая всю жизнь в деревнях на портое, развлекаясь толь­ко в обществе какого-нибудь грубого мелкопоместного дво­рянина или оскорбительно надменного богача-помещика, они радехоньки посмотреть на бал, себя показать и потан­цевать. Они надели мундиры и явились на вечер.

Пятигорские балы довольно благовидны: зала, где тан­цуют, просторна, опрятно содержана, изрядно освещена; музыка порядочная. Приезжие дамы корчат большую прос­тоту в одежде, но в наряде их проглядывает иногда тайное изящество — что вовсе не лишнее, если выкинуто со вку­сом. Пестрота военных мундиров, разнообразие фрачных покроев и причесок, различие приемов, от знатной барыни до бедной жены гарнизонного офицера, от столичного ден­ди до офицера пятигорского линейного батальона, кото­рый смело выступает с огромными эполетами, с галстухом, выходящим из воротника на четверть, и до чиновника во фраке, с длинными, почти до полу, фалдами, с высокими брызжами, подпирающими щеки,—все это прелюбопытно и занимательно. Но когда начнутся танцы —тут смех и го­ре! Когда все эти лица, бледные, изнуренные от лечения и насильственного нота, задвигаются, невольно помыслишь о сатанинской пляске. И тут же, для довершения картины, проделки пехотных офицеров ногами, жеманство провин­циального селадона, шпоры поселенного улана, припрыжка и каблуки гусара, тяжёлые шаги кирасира, притворная степенность артиллериста, педантские движения офицера генерального штаба, проказы моряка, грубые, дерзкие ух­ватки казако-ландпасного драгуна. Все странно и забавно!

Николай Петрович, разумеется, явился на бал в сюр­туке: бегло смотрел он, зевая, кругом всей залы, но не ос­танавливал взора ни на ком. Дверь внезапно отворилась в залу, и вошла осьмнадцатилетняя блондиночка: она была среднего роста, хороша собой и несколько застенчива. За нею подвигался полковник, лет около пятидесяти, угрюмый и старообразный. Все скрашивали друг у друга, кто они, но никто не знал. Комендант, отозванный в сторону, мог один удовлетворить общее любопытство; по его словам, это был полковник фон Альтер с женою, за час перед балом приехавший из России.

Николаша, всматриваясь в приезжую, узнал знакомые черты. Он тотчас подошел к ней.