На лобном месте

Поскольку о властях, о Ленине -- здесь ни слова, прокурор лишь вскользь отметил сакраментальное место...

Суд надергивал цитаты, боясь углубляться, спорить... Общественный обвинитель Зоя Кедрина, бывшая начальница Синявского по Институту мировой литературы, перетрусившая насмерть, страшилась даже коснуться политических тем; пробормотав рекомендованное, она поставила в вину Даниэлю от себя, критика -- художественную яркость рассказа "Руки".

Спасибо Зое Кедриной! Не зря она приняла свой заслуженный позор: рассказ "Руки" тут же стал самым читаемым в Москве произведением. Он хлынул, по словам поэта, "летучим дождем брошюр".

Даниэль вошел в обиход сразу, "левых" поэтов-приспособленцев теперь иначе и не называли, как "эти... из Даниэля". Левый художник из книги "Говорит Москва", прибежавший с плакатом-призывом "Ко дню убийств", выполненным в прогрессивно-"левой" манере, стал нарицательным образом целой плеяды прославленных хитроумцев от поэзии, о которых еще будем говорить.

Как ни точна и ни прозорлива проза Даниэля, все же, на мой взгляд, своей художественной высоты, своего полного самовыражения он достиг в поздних "Стихах из неволи".

Проза была написана человеком беспощадным и удачливым. Стихи создавало страдание, умудренное застенком, зажавшее "зубами крик".

Вся лагерная литература, начиная от Солженицына, не говорит об охранниках, а скорее плюет в их сторону. "Попка", "вертухай" -- иными словами не удостаивают. Да и что, кажется, можно сказать о людях, натасканных, как овчарки. "Шаг в сторону..." -- и тебя нет. Убийцы!

Но вот бросил взгляд на своего убийцу зэк Юлий Даниэль и увидел, что людей от него, поэта, охраняет

Нет, не робот, не мрачный тупица...

Не убийца, влюбленный в свинец,

А тщедушный, очкастый, зеленый

В сапогах и пилотке юнец.

Эй, на вышке! Мальчишка на вышке!

Как с тобою случилась беда?

Ты ж заглядывал в добрые книжки

Перед тем, как пригнали сюда.

Это ж дело хорошего вкуса:

Отвергать откровенное зло.

Слушай, парень, с какого ты курса?

Как на вышку тебя занесло?

Что это? Стихи об обманутом поколении? Страдание поэта и прозаика Эммануила Казакевича, у которого лейтенант Огарков из повести "Двое в степи" все подписал, не задумываясь? Даже смертный приговор самому себе...

Горькая тема поэта, выпавшая из его перебитых рук, подхвачена другим поэтом... через двадцать лет.

Однако за двадцать тоталитарных лет много воды утекло. "Очкастый, зеленый юнец" -- Огарков Даниэля -- несет службу своего конвойного Джурабаева.

Вот где он оказался, честнейший Огарков, спустя четверть века государственного ханжества. На вышке. Откуда можно безнаказанно пристрелить любого.

"А если я на проволоку, -- с болью, снова и снова, "зажав зубами крик", спрашивает его поэт. -- Если

Я на "запретку"? Если захочу,

Чтоб вы пропали, сгинули, исчезли?

Тебе услуга будет по плечу?

Решайся, ну! Тебе ведь тоже тошно

В мордовской Богом проклятой дыре.

Ведь ты получишь отпуск -- это точно.

В Москву поедешь -- к маме и сестре.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И ты не вспомнишь, как я вверх ногами

На проволоке нотою повис.

Крестьянина из глуши, едва научившегося писать, немудрено порой убедить в чем угодно. Но куда и за кем пошли ребята, которые заглядывали в "добрые книжки"?

Новая тема, опаснее гриба атомного разрыва, поднялась над Россией. За кем пойдет поколение огарковых новых десятилетий? В кого будет стрелять? Кого давить танками? Мир жаждет дружить с ними. А -- они? На вышке? На той вышке, о которой так любил говорить в своих речах Фадеев. Мы "на вышке"... На вышке истории, на вышке времени, на вышке единственного правильного учения..." Неужели так они и будут смотреть на мир со своей вышки, сквозь прорезь прицела?

Или куда хуже! Откроется цинизм, опустошенность оборотней, которые, от скуки или тайной привязанности, мурлычут романсы добитых ими поэтов.

Не правнуки, не потомки -

Дождавшись сановного знака,

Сегодняшние подонки

Цитируют Пастернака...

Даниэля куда больше собственной судьбы, как видим, тревожит судьба "мальчишки на вышке", принявшего свое палачество как неизбежное; мальчишки, которого принуждают расстреливать мир, не верящий, что такое возможно...

Поэт мало озабочен собой, своей тяжкой судьбой (о том, как пришлось мыкать горе самому Даниэлю, мы достоверно узнали из книги А. Марченко "Мои показания"). Поэт несчастен, видя, как мальчишки в сапогах гонят назад прибывших издалека "плачущих женщин", за плечами которых "рюкзаки с нерастраченной страстью, рюкзаки с многолетней тоской".

Он в отчаянии и от всеобщей злобы, и от омрачающего ум лагерного сленга.

Человеку -- конец. Человечности -- тоже хана.

Кроме миски баланды, не будет уже ни хрена...

Как не впасть в отчаяние, когда последний оплот России, только и спасавший некогда Тургенева от безысходности, когда сам великий русский язык начинает служить карателям, как мальчишка на вышке.

...этот ублюдочный слог

В каждом доме живет, он обыденным сделаться смог.

Ну, так что ж ты, Филолог? Давай, отвечай, говори,

С кем словечко прижил. Как помог ему влезть

в словари?

Стихи Даниэля и о новом лагерно-солдатском сленге, и о "прогнившем ворохе" пословиц старых и поговорок про "плеть и обух", про "лоб и стену" -о языке отчаяния и рабства -- еще ждут своего исследователя.

Для судебного процесса над мыслью правительство СССР отобрало самого интеллигентного судью -- от Минска до Владивостока -- благообразного, белолицего Л. Смирнова; стилистические "улики" представил суду крупнейший стилист СССР, утонченный интеллигент, академик В.В. Виноградов, оговоривший, правда, что его интеллигентное имя не будет упоминаться на процессе. Утонченная Зоя Кедрина, обвинитель от народа, гордилась своей голубой кровью и образованностью предков.

Все "культурные резервы" подтянули. А провели процесс, как сапожники...

Юлия Даниэля упрятали, во второй половине срока, во Владимирский изолятор.

Во Владимир запирают лишь тех, кого боятся. Кто опасен даже в лагере, где вокруг мыслящего и смелого человека десятки, порой сотни душ, взыскующих правды.

Да и как им не бояться, тюремщикам, поэта Юлия Даниэля, который поклялся в Мордовии, в лагере Озерном, в 1968 году, когда "мальчишки на вышке" начали давить танковыми гусеницами мир:

...Мы не посмеем теперь солгать

Тетрадочному листу.

Розовым цветом скруглять углы

Больше невмоготу.

Нам -- не идиллия, не пастораль,

Не бессловесный гимн -

Обречены мы запомнить все

И рассказать другим.

Невольно возникают в памяти строфы фронтовика Семена Гудзенко, не шутившего со смертью: "Мы не от старости умрем, От старых ран умрем". Он написал эти строки и действительно умер вскоре от старых ран... Возникают снова и снова в памяти его стихи-клятвы:

...Продолжается битва в дыму и пальбе,

Можешь мертвым в сражении лечь,

Но не смеешь

Ни строчки оставить себе,

Ни удара сердца сберечь.

(Сталинград, 43 г.)

Сошлись, как видим, в России две струи поэзии последней четверти века: фронтовой и тюремной. Легли рядышком стихи пехотинца Гудзенко и зэка Даниэля.

Поколение разметали, распылили; одних восславили как доблестных защитников Родины, других опозорили как ее врагов; а чувства и мысли тех и других схожи, порой буквально.

Десятилетие Солженицына, фронтовика и зэка одновременно, приняло под свои стяги оба фронта, на которые ушло наше поколение, -- фронт военный и фронт тюремный.

4. ДВУХЛЕТНИЙ РЕНЕССАНС. ЕВГЕНИЯ ГИНЗБУРГ. ВАРЛАМ ШАЛАМОВ

На процессе "обожглись". Писателей за рукописи, попавшие в самиздат, перестали даже вызывать куда следует.

Каратели поутихли, и мы впервые ощутили вкус полузабытого слова "воля".